«Подушки и то хорошей нет», – оскорбленно подумал он и впервые за всю семейную жизнь ясно почувствовал, что он не любит Женю, что жизнь с ней тяготит и угнетает его.
Глава десятая
ОДС
На новом матовом линолеуме, растекаясь оловянными лужицами, оттаивали неуклюжие с короткими голенищами сапоги. Паша был возмущен, он дрожал от негодования, и уши его были наполнены ненавистью к обладателю отвратительных сапог. Еще бы. Превосходный линолеум, покрывавший пол, был результатом первого проявления кипучей энергии завхоза ОДС. И то, что какие-то сапоги позволяла себе оттаивать на розовых ровных треугольниках этого превосходного изделия резинотреста, выводило Пашу из себя.
– Не менее возмущал Пашу и сам обладатель бесцеремонных сапог. Коренастый, невысокий, с длинными украинскими усами, он вот уже целый час сидел у Локшина, беззастенчиво курил его папиросы и разговаривал с заместителем председателя ОДС так, словно перед ним был счетовод Оргаметалла.
– Я, товарищ Локшин, – говорил он, – так думаю. Со сменами у нас, пожалуй, ничего по выйдет. Ты ему хотя кол на голове теши – заладила сорока Якова и знай про всякого. Сырья, говорят, нет. А станки тогда для чего из-за границы выписывали? Платит за них республика или не платит? Стило быть нужно их использовать ни все сто процентов.
– Надо будет, – медленно растягивая слова, ответил Локшин, – поставить этот вопрос…
Чувство ответственности придавало ему невольную важность:
– Ведь это же чёрт знает что такое! Первые наши попытки натыкаются на сопротивление чиновников.
– Им бы саботаж разводить, – сочувственно поддакнул Кизякин и разгладил размашистые усы.
– Это кто же саботаж разводит, а? – добродушно посмеиваясь и отряхивая обильный декабрьский снег с демисезонного пальто, спросил только что вошедший в помещение ОДО Сибиряков. – Ты бы, Локшин, подкрутил гайку покрепче…
– Им не подкрутишь, – в тон Сибирякову ответил Локшин, – я уж подумывал, не натравить ли на них Буглай-Бугаевского. Пробрал бы хорошенько в фельетоне…
– А кого это, собственно, их? – сбрасывая пальто на услужливо протянутые руки Паши, спросил Сибиряков.
– Садись, Константин Степанович, – предупредительно предложил Локшин свой стул Сибирякову.
– Нет, нет, сиди уж, ты тут хозяин, – ответил Сибиряков и присел на диване. – Ну-ка, рассказывай, рассказывай, кто там еще саботирует…
– Он сам расскажет, – ответил Локшин, указывая на Кизякина – это Кизякин, я, тебе не раз о нем говорил.
Сибиряков лукаво посмотрел на запорожские усы Кизякина.
– А ведь я его помню… Он в свое время всю Москву на ноги поставил. Такую бузу заварил…
Буза, о которой вспоминал Сибиряков, была памятным для москвичей процессом тридцати шести инженеров Металлотреста. Разговор о подробностях этого дела живо занимал и Сибирякова и Кизякина. Локшин невольно сравнивал их, столь непохожих друг на друга, и находил в этой несхожести разительное сходство. И тот и другой медлительно роняли немногочисленные слова, и в том и в другом чувствовалась ярославская хитреца, и в том и в другом была одинаковая простота и деловитость.
– Так значит не дают работать? – вернулся к прежней теме Сибиряков.
– А что поделаешь. Бегаю уж два месяца из управления в трест, из треста в объединение, а толку нет. То у них в план не вошло, об этом они еще не думали, третье обсуждается, а новые машины стоят себе и стоят. На треть используем – не больше. Разве можно?
– Ну, мы им хвост подкрутим!..
Настольный аппарат прорвался резким оглушительным звонком. Локшин снял трубку, взглянул на насторожившееся лицо Сибирякова и покраснел.
– Эге… Знаем, кто звонит… Погоди, расскажу Евгении Алексеевне… – пошутил Сибиряков.
– Охота тоже, – обиженным тоном, совершенно таким же, каким некогда отвечал он на настойчивые приставания Паши, ответил Локшин, – даже не остроумно.
– Кому остроумно, а кому жены боязно. Вот вам, товарищ Кизякин, пример. Как паренек в люди выйдет, сейчас балерину. А по правде сказать, – Сибиряков затянулся в наполнил комнату дымом. – люблю балерин… Прехорошенькие бывают.
Плешивая голова Паши угрем проскользнула между красным бюро к массивной рукой Сибирякова. Уши Паши, щетинистые, круглые, ищущие, впитывали в себя случайно оброненные намеки. Внезапно уши эти вздрогнули, свернулись, снова раскрылись и обратились к двери. В дверях, окутанная призрачными клубами морозного дыма, стояла Ольга Эдуардовна: короткая беличья шубка трепетала от инея. Маленькая шляпа седела от снежных вьюг.
– Я за вами, Александр Сергеевич.
– Сейчас, – заторопился Локшин, – сию минуточку.
– Ничего, я посижу, погреюсь…
Константин Степанович вынул изо рта трубку, методически выколотил ее, с живостью встал и галантно предложил ей место на коротком диване.
– А мне Александр Сергеевич все уши об вас прожужжал, – сказал он.
– Мне кажется, – осторожно выбирая слова, ответила Ольга, – он бесконечно больше говорит о вас.
– Впрочем, я думаю. – отпарировал Сибиряков. – он меньше всего умеет говорить о вас или обо мне. Вот цифры – дело другое.
Покамест Локшин возился с делами, Константин Степанович оживленно разговаривал о Ольгой. Он рассказывал ей о последней постановке маститого Мейерхольда. Он только вчера был на показательном спектакле.
– Любопытно, – рассказывал Сибиряков, – ставит «Недоросль». Я думал – старинка, а что получилось! Митрофанушка солидный такой партиец со стажем. Чистка. В комиссии – Кутейкин, Цифиркин и Стародум Кутейкин в роговых очках, а Стародум молоденький совсем, в роде комсомольца. Очень занятно…
– Вам понравилось? – спросила Ольга, кокетливо расстегивая беличью шубку.
– Ничего. Только вот у него Скотинин тракторной станцией заведует, это нехорошо. Я бы за такого Скотинина театр закрыл.
– Вы ретроград, – пошутила Ольга, – что же Октябрь у суфлерской будки.
– Я думаю, нам это ни к чему, – отозвался Кизякин.
– Слышали, Ольга Эдуардовна, – голос масс.
Локшин торопливо подписывал листы и нет-нет оборачивался к Ольге:
– Я сейчас…
– Да нет. я не тороплюсь, ничего…
Его удивляла непринужденность, с какой эта вчерашняя эмигрантка разговаривала с рабочими.
– Вы наверно, во флоте служили, – спрашивала она Сибирякова, – не обижайтесь, но в вас есть что-то от старого морского волка из романов Мариетта…
– Я готов, – нетерпеливо повторил Локшин.
– Простите, Александр Сергеевич. – совсем некстати вошел Лопухин, – еще одна бумажка…
С Дальнего Востока писали, что диефикация затерянного в лесах медноплавильного завода невозможна из-за отсутствия рабочих кадров. Впрочем, Лакшина эта бумажка занимала меньше всего, – его удивило другое: что Ольга и Лопухин поздоровались как старые знакомые. Откуда они знают друг друга?
– Мы как-то встречались, – неопределенно бросила Ольга и, сделав чуть заметную недовольную гримасу, стала прощаться.
– Вы знаете, – сказала она на улице, – у меня почему-то очень теплое чувство к этому вашему дяде Косте…
Суровый декабрьский снег весело холодил щеки. Пушистой ворчливой собакой внезапно бросался под ноги, волчком извивался на панели, становился на задние лапы, горячим языком пламенно касался лица.
– Да, он очень милый, – досадливо ответил Локшин и с ревнивой обидой отшвырнул попавшую под ноги ледышку.
– А я ведь, – словно чужим, глухим голосом сказала Ольга, – разошлась с Леонидом.
Разрыв этот не был неожиданностью для Локшина, но внезапность, с которой Ольга сказала об этом, потрясла его. Он проводил Ольгу и долго ходил по заснеженной Москве.
Глава одиннадцатая
Именины
«Дорогой товарищ Локшин, мы, рабочие и служащие пятого околотка службы пути, – писал неведомый доброжелатель из села Аягуз, заброшенного пункта Туркестано-Сибирской железной дороги. – приветствуем вас, как борца за новую идею, которая перевернет мир, и все люди будут как братья. Дорогой товарищ, мы, рабочие и служащие пятого участка постановили организовать ячейку ОДС и просим прислать нам подробные указания, а также членские книжки и так называемый устав…»
