Младший брат Шэннон, Обри, пять лет назад разбился в автокатастрофе: скрывался на большой скорости от погони, да еще и под кайфом (причем наркотики были как в его крови, так и в машине). С тех пор он не выходил из комы. До настоящего момента он был просто фактом из жизни Шэннон до ее встречи со мной, таким же, как имя собаки, которая была у нее в детстве, или адрес школы. Он был все равно что мертвый. Говорить о нем не было смысла. До настоящего момента. А теперь смысл был.
— Ты имеешь в виду…
— Исцелить его. Как Бенджамина.
— Но я ничего не делал для Бенджамина. Просто один раз случилось нечто странное.
— Откуда ты знаешь? Ты же больше не пытался. Да я поверить не могу, что ты не пытался.
В ее глазах зажегся огонь, от которого мне стало не по себе. Дело здесь было не только в Обри: ее семья единодушно считала его вредным маленьким засранцем, который даже умереть нормально не смог, когда выпала такая возможность.
— Просто поверь. Шэннон, послушай, мне правда кажется, что это не очень хорошая идея.
— Но это мой брат. Ты мог бы его спасти. Я знаю, что смог бы.
— Дай мне подумать, ладно? Мне нужно об этом подумать.
— Хорошо. Сколько времени тебе нужно?
Психолог как-то сказал Шэннон, что с ее нетерпеливостью можно справиться, если просить других ставить четкие временные рамки (дедлайны), и что это вполне нормально. Я уже привык к этому. С дедлайнами она и правда была гораздо терпеливее, чем без них. Но на этот раз все было иначе. Я уже тридцать лет никак не мог понять, что тогда случилось и как это случилось. Что я по этому поводу чувствовал, вообще ничего не мог понять! И тут она спрашивает, сколько мне нужно времени! Очевидно, куда больше, чем его у меня было.
— Завтра. Завтра после ужина. Я сам приготовлю. Хочу попробовать один рецепт Рейчел Рэй. С курицей.
— Ты уверен, что курица не пропала? Она уже давно там лежит.
— Я купил ее всего пару дней назад. Не волнуйся.
— Ты же не считаешь меня эгоисткой из-за того, что я попросила за Обри?
— Конечно нет. Ты же не за себя просила, какой же это эгоизм.
— Но я не подумала, вдруг тебе будет тяжело. Пожалуйста, только не делай того, чего не хочешь сам, Джеффри. Я люблю тебя. Ты знаешь это?
— Естественно.
— Ну хорошо. Тогда завтра после ужина. — Она отхлебнула кофе. — Так ты каждый день смотришь шоу Рэйчел Рэй?
— Ее показывают в мой обеденный перерыв. Должен признать, она горячая штучка. Тебе понравится курица.
Сказать по правде, я не то чтобы помнил рецепт, но там точно смазывали курицу смесью из рубленой зелени, чеснока и оливкового масла, а потом это все запекали. Я вспомнил руки Рейчел: их показывали крупным планом, пока она намазывала грудки и бедрышки. Она всегда делала все руками. Приятно поглядеть. Я-то сам люблю готовить птицу целиком, но мне понравилась сама идея. Я подумал, хорошо, что надо запекать: не придется стоять над плитой, пока мы будем разговаривать. Не думаю, что Шэннон будет дожидаться окончания ужина, чтобы начать беседу. Побеги эстрагона на окне выглядели так, словно уже готовы были к жатве, и я нарвал их, вылил к ним немного белого вина, порезал грибов, добавил пригоршню мускатного ореха, немного соли, целую тонну черного перца и толченого чеснока и (разумеется) оливкового масла холодного отжима. Получилась паста приятного зеленого цвета.
Я решил, что откажу Шэннон и не буду пытаться воскресить Обри. И вот каковы были мои причины. Главную роль, полагаю, здесь сыграло мое чутье. И неудивительно: оно уже тридцать лет говорило ясное и громкое «нет», не колеблясь ни секунды. Но раз меня просила Шэннон, то мне приходилось искать рациональные объяснения для своих чувств. Другими словами, придумать правдоподобные причины для того, почему мне нужно слушать свое чутье. Если ваш мозг работает иначе, тем лучше для вас, да здравствует рационализм и все такое, но мой разум существует, чтобы прислуживать интуиции. И в данном случае он, как и обычно, с заданием справился.
Во-первых, я сомневался, что справлюсь. Когда Бен вернулся к жизни, я правда хотел, чтобы это случилось. Никогда в жизни я не желал ничего более отчаянно. Что же до Обри, я мог бы попытаться захотеть, чтобы он воскрес, просто ради Шэннон — хотя она вроде и без него неплохо справлялась все то время, что мы были знакомы, — но у меня не получалось. В глубине души я считал, что если Обри и надо куда-то двигаться, то вперед, к смерти, а не назад, к жизни. Так что, если моя воля и мои желания играли в процессе хоть какую-то роль, с Обри у меня вряд ли дело выгорит.
И даже если я смогу вернуть его к жизни, оставалось множество вопросов. Бен из умирающего (по всем признакам) семнадцтилетнего превратился в четырехлетку, и вот уже тридцать лет оставался неизменным. Обри в момент аварии было двадцать шесть. А вдруг он навсегда вернется к состоянию шестилетнего ребенка? А какое действие на него оказали пять лет бессознательного существования? А еще Бен сказал: чтобы воскреснуть, нужно сначала умереть. Технически говоря, Обри не умер. Он находился в том неопределенном состоянии, которое называется «все равно что мертвый». Даже мой недалекий отец походя описал свое состояние за десертом в тех же словах. Но ведь так не бывает! Таблетки по рецепту и болтовня психолога от смерти не спасают. Нет ничего, что было бы «все равно что мертвым». Мертвый — это состояние исключительное, и от него не придумали ни психотерапии, ни лекарства.
Но, ладно, допустим, все проходит гладко. Обри просыпается от глубокого сна к новой жизни, становится здравомыслящим человеком и проживает долгую плодотворную жизнь и умирает в приличном возрасте, как прочие люди. Он, несмотря на социопатические наклонности юных лет, становится гордостью человеческого рода: наверное, его настигло просветление, или что там бывает у воскрешенных, и этот опыт полностью изменил его личность. Так что я правда хотел бы стать тем, кто вернул его на этот свет? Да я из больницы не успею выйти, как надо мной начнут проводить всякие эксперименты, повезут на кладбище, чтобы посмотреть, на что я способен. Нет уж, благодарю покорно.
Я не знаю, почему Бен воскрес и до сих пор живет. И пока я это не выясню, дальше дело не пойдет. Может, у Бога и есть план, и в этом случае я, конечно, никак не смогу воспрепятствовать его осуществлению, поскольку у меня и представления-то о нем никакого нет; а если Бог не строил никаких планов, то у меня тоже обязательств никаких. Пусть все идет своим чередом, то есть давайте сойдемся на простой истине: все умирают. Так уж устроена жизнь. Все, за исключением Бена.
Позволит ли Шэннон объяснить мне все это после того, как услышит «нет»? Будет ли это иметь для нее какое-то значение? Может, я ее потеряю? Только это-то меня и заботило: я не хотел ее терять. Я знал, что мне надо было переживать о ее брате, но для меня он был всего лишь актером массовки из старого фильма с Женевьев Бюжольд. Но я просто не мог потерять Шэннон. Как и напророчил Бен, она оказалась для меня той самой, единственной. И беда была в том, что она один-единственный раз попросила меня о маленьком одолжении, а я не могу его выполнить.
А вот и она, прошла на кухню с бутылкой вина в руке на полчаса раньше назначенного срока. Я так и знал. А вот и я — с моих рук капает смесь из чеснока, оливкового масла и эстрагона, и я обмазываю ею курицу с головы до ног, весь погруженный в свои мысли, пока руки мои погружены в курицу. Если только мне удастся зашвырнуть эту птицу в духовку, пока Шэннон не задала мне Тот Самый вопрос, то мы сможем побеседовать, пока блюдо готовится.
Она чмокнула меня в щеку, стараясь не испачкаться о мои измазанные жиром руки, и открыла бутылку вина, вяло поведала мне о том, как прошел ее день. На улицах было меньше машин, чем обычно, и, мол, поэтому она добралась раньше, чем ожидала. Я притворился, что поверил.
Бен, который явился, чтобы понаблюдать за приготовлениями ровно в ту минуту, когда я достал курицу из холодильника, даже не взглянул на Шэннон. Он сидел на стуле, вперив взор в свою долю богатства, а именно, внутренности, которые обыкновенно доставались ему: печень, сердце, желудок. Я разложил их на разделочной доске и оставил до того времени, пока не поставлю птицу в духовку. Бену нравилось, когда их слегка пассеровали с чесноком и маслом, добавив самую капельку Вустерского соуса. Он пожирал это блюдо, как лев, если бы у льва был личный повар. Шею я приберег для бульона. Я нечасто баловал Бена такими лакомствами. Он говорил, что ему нравится китайская кухня. «Думаю, они что-то туда кладут, — говорил он. — Когда ешь, остановиться просто невозможно. Может, валерьянка?» У Бенджамина серьезные проблемы с валерьянкой, но все мы не без недостатков, не так ли?
