А с огромным миром в конечном итоге ничего не происходило, он просто был, независимо от наших переживаний и боли. Просыпались ли мы утром с осознанием, что жизнь хороша, или кричали в небо забрать нас – это ничего не меняло в общем мироздании.
Здание с забитыми окнами встретило его уже более радостно, чем в первый раз, то есть уже чувствовалось что-то не совсем чужое. И Юрий уверено зашел внутрь, сразу направился в глубь коридора к небольшой двухстворчатой двери. Тоненькая шустрая Лидия, спускаясь по лестнице, увидела его.
- Вы что-то хотели? - Остановила она его
Юрий обернулся.
- А, это вы! - Узнала Юрия, - Что- нибудь оставили, талоны потеряли, что? - Спрашивала Лидия.
Он отрицательно помотал головой:
- Нет. Я хочу, чтобы вы вяли у меня кровь.
Лидия мягко попыталась отказать:
- Что вы, не положено. Вы утром сдавали. Сейчас проходите недель через пять-семь, раньше никак нельзя.
Но Юрий настаивал:
- Через пять недель я уже и сдохнуть здесь могу, берите сейчас.
И про себя: "Должна же быть от меня какая-то польза".
Он снял тулуп, шапку сунул в рукав и уверенно пошел в кабинет.
-Стойте! - Закричала Лидия, бросаясь за ним.
На крик появилась врач, неизменно строгая, и в своих изящных очёчках.
-Что происходит? - Спросила она и бесцеремонно к Юрию, - покиньте здание, не нужно здесь наводить свои порядки....
- Он кровь пришел сдавать. А утром ведь сдавал. Не положено так, Татьяна Макаровна! - Затароторила Лидия.
Но Юрий, не слушая и не подчиняясь им, зашёл уже в кабинет и улёгся на кушетку:
- Берите кровь. Я никуда не уйду, пока вы не возьмете, - заявил он вошедшим следом за ним женщинам.
- Гражданин! Юрий! - Попыталась Лидия возражать, но Татьяна Макаровна сделала ей знак рукой: приступай к своей работе.
Юрий приподнялся на кушетке и, не сбавляя высоты голоса, проговорил:
- Двойную норму!
Жалеть себя, на что-то надеяться, думать о каких-то граммах крови сейчас, когда вся его помощь своей стране и истории может состоять только вот в этих граммах, было как-то мелочно, посчитал он.
На этот возглас даже Татьяна Макаровна хотела возмутиться, но неугомонный донор так свирепо - решительно сверкнул взглядом, она махнула Лидии и вышла.
По тоненькой трубочке стекали бардовые капли. Кругом тишина. Юрий повернул голову и следил, как капли тягуче, неуверенно ползли по стенкам трубки, потом решительнее, смелее, и думал: какой всё-таки театр наша жизнь. Ведь все пьесы давно написаны. И мы даже их знаем от начала и до конца. И ведь все они практически одинаковы: рождение, детство и взросление, смерть. И никому не дано переиграть или поспорить с этим неизвестным и великим сценаристом, и никому еще не удавалось переписать начало и конец пьесы. А раз так - важно ли, что там будет между этими двумя действами? И отвечал себе: важно, еще как важно, ведь это единственно, что ты сам можешь написать на пока еще пустых листах.
Потом ему представилась картина широкой огромной дороги и всё яснее осознавал и представлял физик эту картину. Вот, год назад, он идёт с толпой по асфальтированной дороге к напечатанным на листе целям, плохо читаемым издали. Дорого хорошая, гладкая, иногда, правда, встречаются лужи и ухабы, но по краям вообще кажется непролазный буерак, и все думают, что уж лучше здесь идти, чем ползти туда, и никто не знает, что там за буераком дальше. Поэтому никто не рискует, все движутся вперёд; из лужи что? встал – обсох и дальше пошёл, ухаб обойти можно, а сойти с дороги как-то страшно. И ты можешь быть несогласным в чём-то с толпой, недовольным, выкрикивать и ругаться, можешь даже заразить своим негативом идущих рядом, но как бы ни было - ты продолжаешь идти со всеми. И ты не смеешь, даже не представляешь, как это – остановиться, когда все продолжают идти, остаться одному или свернуть на обочину. Есть также вероятность, что если остановишься, то толпа просто сметёт единицу.
Физик всё ещё видел себя в толпе, но уже не в гуще, и пока не решительно и мощно развернувшимся от неё, а где-то в самом-самом конце у обочины, замедляющим шаг, любопытно раздвигающим старый колкий буерак.
Потом он остановился и подошёл к стене зарослей на обочине, стало любопытно, что там за ним. Толпа шла вперед, он это видел, но не стал догонять, осторожно ступил вперед. Ноги провалились в болотистую траву, но он шагнул дальше - идти можно. Колкие листья и сучья зацепились за одежду и волосы, словно запрещая двигаться дальше, но он упорно пусть и медленно пошел вперед, отодвигая их. Поднял голову и вдруг из-за спутанных высоких кустов мягкий яркий свет обволок и его самого, и душу. Он остановился, принимая эту нежность природы, и растворился в ней....
Юрий, видимо, отключился и доставил хлопот медикам, потому что, открыв глаза, увидел взволнованную Лидию, трясущую его за плечи, Татьяну Макаровну с какими-то баночками и ватой и мужчину средних лет, как выяснилось, главного здесь Петра Павловича. Он возмущался и шепотом ругался на своих сотрудниц, не стесняясь в выражениях:
- Курицы, как первый день на работе, вы норм не знаете, вы правила не знаете, концлагерь устроили? Под трибунал метите? Советских граждан гробите? Меня хотите извести, дуры...
- Ничего не могли с ним сделать, - стойко и спокойно отвечала Татьяна Марковна, видимо привыкнув к буйному и вспыльчивому характеру главного врача, - буянил. Куда мы, женщины, против него. К тому же он не истощён, показатели все в норме. ..
- Всё равно, - продолжал он кричать, сходя на шепот, - курицы...
-Очнулся! - Вскрикнула Лидия со вздохом облегчения.
Над Юрием склонились три внимательных тревожных лица.
- Как чувствуете себя? - Спросил Петр Павлович.
- Нормально, - растерянно ответил Юрий, открывая глаза и припоминая прошедшие события.
- Когда кушали последний раз? - Спросила Татьяна Макаровна.
- В две тысячи девятнадцатом году второго февраля у друга на Урале, - не врал Юрий.
Склонившиеся над ним переглянулись.
- Вот говорили мы вам, нельзя сразу больше нормы брать, - запищала Лидия тоненьким голоском.
- Чая ему сладкого принесите и хлеба, - распорядился Петр Павлович.
Лидочка бросилась выполнять.
- Галлюцинации, - вздохнула Татьяна Макаровна.
- Но при всём при этом, - не двигаясь и продолжая так же склонившись над ним внимательно всматриваться в пациента, проговорил врач, - при всём при этом вы нам здорово помогли. Двадцать пять литров мы сегодня будем переправлять. Это почти рекорд для города.
Юрию принесли малюсенький кусочек белого хлеба, чему он несказанно обрадовался и удивился, и травяной чай. Хлеб был мягкий, пахнувший печью и миром, а чай сладкий, горячий, этот вкус он уже почти забыл здесь. Никогда бы не подумал он раньше, что такое блаженство может принести сладкий чай. Отпил, закрывая от наслаждения глаза, смакуя во рту появившуюся сладость. А кусочек хлеба был настолько мал, что Юрий держал его на ладони, даже не зная, как съесть - откусывать или просто проглотить.
В коридоре слышалась беседа на повышенных тонах. Петр Павлович отчаянно спорил с человеком, который говорил очень низким простуженным голосом. Став невольным слушателем, Юрий понял из разговора, что приехали за кровью. Но кровь была слишком ценным грузом и одни ящики в машинах не перевозились, их нужно было удерживать, оберегать, чтобы доставить в целости, не пролив ни капли, а для этого требовался сопровождающий. И иногда, когда не хватало людей, просили для сопровождения кого-нибудь из института. Из одной такой поездки медсестра не вернулась, это Юрий понял по разговору. Петр Павлович сердился и возмущался:
- Никого не дам, мои специалисты на вес золото, каждый дорог как никогда. Людей мало. Не дам.
- И у меня людей нет, а доставить надо. Давай, Петр Павлович, думай. - отвечал простуженный голос и закашлялся.
- Это ты думай. А моих и не проси больше. Мы свою часть работы сделали. Дальше сами. А своих я не дам, вот хоть режь меня, хоть суди - не дам! - Стоял на своем врач.
