– Ресконтро – это пустяки. С карточками всякий управится, но вы простите, Александр Сергеевич, я как ученый бухгалтер спрашиваю – как же централизованное руководство? Они, – он сделал жест в сторону бухгалтерии, – будут в три смены работать. А я то как же? Я ведь не двужильный! А если два главных бухгалтера, то на ком ответственность?
Андрей Михайлович, почтительно улыбаясь, иронически пожал плечами и закончил:
– Очевидно, придется сидеть здесь круглые сутки.
Глава пятнадцатая
У Ольги
Ольги не было дома, но именно сейчас она ему была нужна, как никогда. Локшин заехал к ней срезу после собрания, устроенного московским областным советом профессиональных союзов совместно с губотделами, представителями заводов и печати.
– Мы считаем, – говорил Миловидов на этом собрании, – приказ ВСНХ преждевременным. Массовое введение ночных смен – это проявление административного восторга. Хорошо, – продолжал он, разбрасывая прыгающие шары, – хорошо, допустим, мы бы не возражали. Но где рабочая сила, где кадры, где электрическая энергия?
Все это он говорил, обращаясь почти исключительно к Локшину, как-будто Локшин должен был достать недостающую московским заводам энергию.
Представители губотделов и даже представители заводов не менее, нежели Миловидов, нападали не только на ВСНХ, но, и главным образом, на общество по диефикации.
– Это – волынка, – сердито сказал сумрачный человек, оказавшийся представителем кожевников, – довольно с нас их обществ. Тут тебе и друг детей, тут тебе и МОПР, а тут еще ОДС – только работать мешают.
И хотя в словах оратора не было ничего, кроме дешёвой демагогии, ему дружно аплодировали.
– Я предлагаю, – продолжал оратор, – общество распустить.
В защиту общества никто не выступил, только одни на товарищей со всякими оговорками указал, что о ликвидации общества говорить преждевременно, но передача его функции какому-нибудь на научных институтов была бы очень желательна.
Локшину дали слово только в порядке прений. Он чувствовал, что говорит вяло: ему мотал некстати при помнившийся липовый старик с брезентовым портфелем. Он множился, портфель его удваивался и утраивался, вырастал, как в призматических зеркалах растет искривленное изображение. И вдруг начинало казаться, что и представители губотдела и сам Миловидов, и даже репортеры, пристроившиеся на трибуне, все они до невозможности похожи друг на друга, у всех у них подмышкой истрепанные брезентовые портфели, у всех у них лиловые сморщенные и злые лица.
– Если бы Ольга была здесь.
Ему казалось, что только Ольга может избавить его от призрака лилового старика.
На диване валялась раскрытая брошюра. Неровно разрезанные, вернее, разорванные страницы были испещрены выкладками и узорами чертежей. Локшин рассеянно, перелистывал эту брошюру и удивлялся способности Ольги интересоваться решительно всем. На этог раз, судя по бесчисленным пометкам на полях, Ольга интересовалась чем-то связанным с нагревательными приборами.
Инженер Винклер, – прочел он, – «Теплофикация городов», – и, отбросив брошюру, прошелся по комнате.
Комната Ольги в его представлении была неотделима от нее самой. Он любил ее комнату, ее мебель, ее вещи. Легкий красного дерева шкафчик, стиля ампир, напоминающий о прохладной гостиной старого барского дома, узкая девичья кровать, покрытая серебряным шелком, с тающими на нем в зеленом тумане гигантскими цаплями, письменный стол на тонких резных ножках, металлическими копытцами осторожно ступающих по выцветшему ковру – всю эту обстановку он изучил до мельчайших подробностей. Он знал, что если приоткрыть дверку шкафа, то там на полках увидишь любимые Ольгины чашки, испещренные морщинками трещин, с выщербленными кромками, с черным приплюснутым двуглавым орлом на прозрачных донцах. Ольга говорила, что это остатки елизаветинского родового сервиза, а Локшин никак не мог понять, что хорошего находит она в этой некрасивой и неудобной посуде. Он знал, что если выдвинуть ящики письменного стола, то там найдешь совсем не по-женски запрятанные в деловые пакеты обильные пачки писем на разных языках – письма, принадлежащие людям, имена которых нередко попадались в телеграммах ТАСС, письма, к которым до сих пор Локшин ревновал Ольгу.
Безделушки, разбросанные на столе и на подоконнике, всегда забытое, перекинутое через спинку кресла платье, кружевной платок, пушистым комком белеющий на темной обшивке дивана, – все эти вещи разговаривали с ним, и порой у наго возникало желание погладить их рукой.
– Неужели они добьются своего, – думал Локшин, – распустить комитет, передать какому-то институту…
– Ты давно ждешь? – спросила Ольга, расстегивая влажную беличью шубку, – а я с площади. Павла Елисеевича видела. Обещает закончить постройку к апрелю. Как это чудесно, – восторженно продолжала она, – я до сих пор не могу поверить, что это действительность. Подумай – при таком недоверии…
– Я тоже сегодня был на площади, – неопределенно ответил Локшин.
– Ты недоволен? Тебя что-нибудь огорчило?
– Да нет… Так как-то…
– Ты знаешь, я ужасно люблю Павла Елисеевича. Подумай только – академик, мировая величина, а он целыми днями торчит на постройке, как десятник бегает по лесам, ругается с рабочими. «Хотите, говорит, Ольга Эдуардовна, удовольствие получить, – постойте-ка там, в толпе». Я говорю – ничего интересного. Ругаются…
– Ты слышала?
– Ну, конечно. А он мне знаешь что ответил: «Вы, говорит, барынька, главного не усмотрели. Не ругались бы, не толпились – было бы плохо. А теперь посмотрите, какой интерес».
– Ты думаешь, он прав? – недоверчиво спросил Локшин, – а ты знаешь, что МОСПС сегодня потребовал ликвидации общества?
– Ликвидации? – вздрогнула Ольга.
Тогда Локшину не приходило в голову, что Ольга могла иначе, чем с горечью, с недовольством, с обидой встретить это сообщение. Если бы он внимательно вслушался в ее голос, он понял бы, что в ее удивлении сказывается некоторая нарочитость.
– Ну, конечно, у них ничего не выйдет. Мы не позволим… Кстати, – переменил он тему, сам не зная почему решив не рассказывать Ольге подробностей собрания в МОСПС, – неужели ты думаешь, что Загородный прав?
– Милый, он всегда прав! Он больше, чем умница. Ты обедал? – И, не ожидая ответа, Ольга стала накрывать ид стол.
Глава шестнадцатая
Одиннадцатый номер
Улица встретила Локшина пестроголосицей суетливой толпы. И хотя на улицах было чуть люднее обычного и хотя один только раз услыхал он оброненную кем-то фразу об искусственном солнце, ему казалось, что город взбудоражен и взволнован. Ему мерещились недовольные, рассерженные лица, всюду он видел неприметного умноженного до бесконечности человека в кепке и рядом с ним вездесущего лилового старичка с брезентовым портфелем.
– Доигрались, – встретил его возбужденно фыркающий тесть, – каторжные времена устраиваете.
И, не дав Локшину раздеться, яростно схватил его за рукав пальто.
– Говорят, декрет вышел, чтобы не спать больше. Всю Россию разворовали, а теперь на них по ночам работай. Солнце строят! Это как же, по карточкам, что ли, солнце выдавать? А если я кустарь – значит живи без солнца. Или солнце по второй категории?
– Да ну тебя! – раздраженно оборвал его Локшин.
– Не любишь правды? И я-то хорош – не видал, за кого дочь отдаю. Ты что ж это. В главные пакостники у них нанялся?
– Оставьте его, панаша, – враждебно сказала Женя, – и без того тошно. Соседи проходу не дают. Вы как же, говорят, Евгения Алексеевна, рожать будете – в три смены или только в две. Муженек-то ваш давно уж на две смены живет. Комиссар!
– Комиссар! – подхватил тесть. – Все они мастера по женской части на три смены работать.
Локшин оторвался, наконец, от хватающего его за рукав тестя, взглянул на заплаканное лицо Жени и с неожиданным для себя бешенством сказал:
– А идите вы все к чёрту…
