– Вырыпаева особнячок, – говорит Галактион Анемподистович, плотно усевшись на пролетке и сложив на животе маленькие с длинными тонкими пальцами руки. Пальцы его все время находятся в движении, как будто плетут нескончаемое незримое кружево.
– Да, Вырыпаева… Суровый был старик, сердитый. Тещу отравил, завещание подделал – и смотрите какую махину взгромоздил.
– Что ж это ему на людей смотреть стыдно было? – спрашивает Юрий Степанович.
– Чего ж стыдиться-то. Просто характер выдерживал. С характером был старик, не то что нынешние. Вот возьму да ко всем задом и повернусь. И повернулся…
Тонкие губы Галактиона Анемподистовича кривит чуть заметная лукавая усмешка.
Вот еще дом-тяжелый и неуклюжий, с маленькими глубокими окнами. Как бы пошли к этим окнам толстые тюремные решетки. Да есть и решетки – вот они: внизу в полуподвале, вверху на крыше, чугунные ворота тоже с решетками.
– Вахрамеева сыновья, – продолжает Галактион Анемподистович, щуря от наслаждения и без того узкие глазки. – Этому дому стоять да стоять, всех нас переживет. В девятнадцатом году красноармейцы в нем поселились, а он ничего, выдержал. Крепко сделан. В фундаменте каждый камушек пудов по пятьсот – из Финляндии нарочно выписывали. Законно строились. Трое их было, Вахрамеева сыновей, как строить начали, а когда кончили – один остался. Старший-то братец с лесов упал – бродил с средним по постройке, возьми да и оступись. Вот случай-то, хе-хе-хе!
– Что ж тут смешного?
– То и смешно, что среднего братца каменщик какой-то оговорил, будто бы он старшего-то с лесов столкнул. На каторгу сослали – один младший остался, в этом домике жил. В восемнадцатом году, царство ему небесное, расстреляли…
– За дело, наверное?
Галактион Анемподистович вздохнул и несколько минут молчал, продолжая по-прежнему играть своими тонкими пальцами.
– Вот еще, Юрий Степанович – обратите внимание – построечка новейшего происхождения, стиль модерн – рюсс. Антропов – чаеторговец. Денег у него было – счету не знал. А кончил строиться, подсчитал – одни долги и платить нечем. В сумасшедший дом угодил… А многие около него руки погрели – ох, многие…
– А этот? – перебил его Юрий Степанович, показывая на дворец, составивший некогда эпоху в городском строительстве: причудливое смешение всех стилей, мраморная облицовка, многочисленные беседки, башенки и балконы показывали скорее стремление строителя кого-то удивить, поразить, перещеголять, чем заботу о красоте и удобстве. – Этот тоже, небось…
– Ну, этот, – с уважением и почти со страхом ответил Галактион Анемподистович и отвернулся.
Улица повернула направо, потом налево. Старинные особняки с пожелтевшими выветрившимися колоннами, высокие доходные дома, деревянные хибарки сменяли друг друга, вызывая каждый соответствующее воспоминание Галактиона Анемподистовича. Внизу совсем неожиданно блеснула узкая полоска реки, с перекинутым через нее легким горбатым мостом.
– А мост, – спросил Юрий Степанович, – тоже?
И скептически усмехнулся, скосив глаза на собеседника.
Галактион Анемподистович как будто бы не заметил скептической усмешки и косого взгляда.
– Мост недавно строился, и люди эти живы еще – что ж об них говорить, – просто ответил он.
Юрий Степанович недовольно пожал плечами.
– Послушать вас, что ни постройка, то преступление. Один отравил, другой убил, третий зарезал.
– А то как же?
Галактион Анемподистович опустил голову, и пальцы его заиграли еще быстрее.
– А как же? Иначе нельзя, молодой человек. Нельзя-с! Хорошо построить – душу загубить надо. Кто первым-то строителем был? Каин? Так и на всех нас в малой степени каинова печать.
– И на вас тоже? – с усмешкой спросил Юрий Степанович.
– А то как же?
У Галактиона Анемподистовича в тот момент, когда он произносил эти слова, лицо выражало жертвенную невинность молодого ягненка.
– Не верите? А вот хоть бы эту хибарочку взять, – указал он на покосившийся и почерневший от времени деревянный дом – каждое бревнышко потом, кровью да хитростью досталось. Слез сколько, горя сколько, неправды сколько. Простой мещанин, сапожник, всю жизнь бился, чтобы такую хибарку построить. И обманом, и ложью, и угодничеством своего добивался, а как построил, тут же и кончился. Труда не выдержал. А сколько народу так, ничего не построив, и умерло…
Галактион Анемподистович глубоко вздохнул, выражая этим как бы сожаление о тех, кто умер, ничего не построив. Видно было, что он попал на любимую тему: все более и более увлекаясь, продолжал он говорить, не обращая внимания, слушает ли его речь собеседник или нет, соглашается или дает скептические реплики.
– На костях, батенька, строится все, на костях… Это вы, милые мои, оставьте, что так можно: приказал и все тут. Готово! Выстроили! Чистенькими руками здесь ничего не сделаешь. А вы этой рученькой задушить боитесь…
Юрий Степанович брезгливо отдернул руку.
– Да что вы, – с возмущением ответил он: – это буржуазия строила нечистыми руками, а теперь пролетариат…
– Пролетариат. Что ж – попробуйте. Попробуйте, а мы посмотрим… Хе-хе-хе! Тут дерзнуть надо! – добавил он грубым и жестким голосом, который до сих пор ему удавалось скрывать под напускной слащавостью.
Юрий Степаныч обиделся.
– Никто не думает, что это легко. Мы не боялись крови – не испугаемся и труда.
– Кровь. Ну что такое кровь? Пустяки – смыл, и нет ее. Тут другое нужно. Пролетариат, своими мозолями… А у других, может быть, на душе мозоли остались – это, небось, пострашнее. Да… Ты думаешь, – неожиданно перешел он на ты, – ты думаешь строить, это шутки шутить? Нет! Каждый камушек перестрадать надо.
– Я это тоже прекрасно понимаю, – согласился Юрий Степанович, – только не в том смысле…
Галактион Анемподистович успокоился и, опустив голову, продолжал играть пальцами, плетя все то же нескончаемое незримое кружево.
Извозчик переехал через мост. На берегу, к крутому обрыву прислонилась маленькая церковь-памятник далекой старины, выражавшая в архитектуре своей оборванный взлет и как бы боязнь той высоты, на которую она порывалась взлететь. Галактион Анемподистович быстро снял кепку и торопливо перекрестился.
– А вы в бога верите? – с удивлением и вместе с тем с радостью спросил Юрий Степанович: ему показалось, что он окончательно разгадал своего спутника.
– А что ж? Так спокойнее, – ответил Галактион Анемподистович, запахивая пальто и опять складывая на груди маленькие руки.
Городские улицы позади: началось пустоплесье, которым неминуемо оканчивается каждый из наших городов. Островками сгрудились на нем скромные человеческие жилища, там завод протянул к небу единственную трубу, там одинокий пустом сарай, там овраг и насыпь железной дороги, корова, пасущаяся на насыпи, козел, жующий сухую траву, грязная реченка, одинокое дерево с обломанной верхушкой. Городская пролетка на этом пустыре вдруг получила видимость жалкую и нелепую, оказавшись незначительной черной подробностью, едва-едва оживлявшей маложивописный окраинный пейзаж.
II
– Мы с вами попутчики, кажется?
М. Лермонтов.
Может быть, вам, мой дорогой читатель, хотелось бы поскорее узнать, куда едут наши герои, почему ведут они такой странный разговор, что связало этих, по-видимому, чуждых друг другу людей, и, наконец, кто они? Зачем они нам нужны?
Не точно ли также недоуменно оглядываете вы случайных спутников, садясь в вагон более или менее дельного следования? Глядя в их лица, выражающие чисто внешнее, конечно, равнодушие к вашей особе, не стремитесь ли вы точно так же разгадать, кем вас наградила судьба в качестве невольных знакомых. Вот этот большеголовый субъект со шрамом над левой бровью – не знаменитый ли это бандит, известный далеко за пределами Союза республик, бандит, который выбросит вас на первом полустанке, а вы так нескромно раскрыли перед ним ваш набитый казенными деньгами бумажник? Вот эта дама в шляпе, напоминающей молодой аэроплан, – может быть, она жена того самого ответственного работника, к которому едете вы с рекомендательным письмом или с командировкой – а вы так неловко толкнули ее при посадке и даже попытались занять принадлежащее ей по праву нижнее место.
