– Чего она хочет? Чтобы я жил вместе с ней. Мещанского счастья, уюта, ребятишек…
Но прямо она не говорила ни о том, ни о другом – и Боброву поневоле приходилось тянуть эту опостылевшую ему игру в любовь, которая так увлекала недавно.
– Сказать, что я полюбил другую?
Но была ли любовь к этой другой? Муся? Если бы кто-нибудь сказал Юрию Степановичу, что он влюблен в Мусю – разве бы он не засмеялся тому прямо в лицо? Муся нужна для дела, Муся его старый друг, Муся – опытный советник, – но любить ее… Во-первых, она вовсе не красива. Нюра, если пошло на то, гораздо красивее. Во-вторых, она почти замужняя, и, следовательно, он должен оспаривать ее у кого-то другого, что не так уж приятно. А в-третьих, – в-третьих, Муся такая женщина, которую можно взять, когда только вздумается. Ведь она – принадлежит всем…
Нет, не любовь, а именно дружба связывает их. Их связывает, наконец, общее дело. Муся интересуется этим делом, как своим, она не только может посоветовать, – но сама берется за самые сложные дела, если они связаны с личными переговорами. Она может каждого убедить, – если не доводами рассудка, то, может быть, взглядом, капризным движением губ, более крепким, чем полагается, рукопожатием. Препятствия, непреодолимые для других, рушатся от одного прикосновения ее маленькой сухой и горячей руки.
Но дружба – дружбой, общее дело – общим делом, а постоянная близость с молодой женщиной не могла пройти бесследно для нашего героя.
Через неделю, примерно, после описанной нами поездки на Слуховщину Бобров сидел по обыкновению у Муси, слушая ее болтовню, в которой было так мало логики и ума и так много какого-то особенного смысла. То она вспоминала далекое время, когда встречались они на скамейке в губернаторском саду, то вдруг начинала рассказывать историю своего романа с каким-то офицером – из времен начала войны, то вдруг перескакивала на вопрос о постройках и вскользь передавала Боброву какое-нибудь важное для него замечание товарища Лукьянова.
Сидели они в полутьме – Муся не любила яркого освещения, потому что много проигрывали от него ее женские качества, из которых первое все-таки красота – ее платье при малейшем движении прикасалось к нему, ее рука то и дело случайно, конечно, опускалась на его колени. Он при этом краснел, начиная говорить тише – она тоже понижала голос.
Полутьма, тишина, нечаянные прикосновения…
– Муся, – сказал он, положив ладонь на ее колено и другой рукой охватывая спинку дивана так, что Муся была заключена в эти, если можно так сказать, некасающиеся объятия: – я ведь тебя давно…
Муся вздрогнула, подняла на него холодные глаза, и он быстро отнял руку.
– Между прочим, – холодно сказала она, – я и забыла совсем – час тому назад, вас искал архитектор. Звонил сюда. Он, наверное, ждет тебя в конторе.
Как могла она думать об архитекторе, о конторе, откуда вдруг этот холод? Разве она не знает, что хотел он сказать? Так резко выпроводить, выгнать вон, ведь никакого архитектора в конторе нет.
Бобров досадовал на себя, он ненавидел ее:
– Как она смела… Эта…
Мы не будем приводить того резкого эпитета, которым окрестил Юрий Степанович женщину, виновную разве только в том, что она оказалась недостойной этого эпитета.
Архитектор, как это ни странно было, действительно ждал в конторе.
– Нескоро же, нескоро…
– Марья Николаевна забыла передать.
– Забыла? Что-то мало на нее похоже. А у меня важные новости – я бы сам пришел к вам, да боялся… Мало ли что вы там делаете…
Галактион Анемподистович рассмеялся жиденьким и, как показалось Боброву, гадким смехом.
– Оставьте – какие глупости.
– Не глупости… А разве вы…
В какой угодно момент, только не сегодня, мог бы Бобров спокойно выслушать такие обычные, казалось бы, намеки. Самое неприятное: эти намеки он должен выслушивать спокойно, должен не подавать и виду, что все происходит не так, как полагают люди, имеющие право намекать, и еще более неприятно: никто из этих людей никогда не поверит, что привязанность к Боброву со стороны Муси носит чисто платонический характер.
– Что случилось? Зачем вы меня искали?
Галактион Анемподистович выдержал соответствующую важности дела паузу.
– Рабочие наши вернулись. Со Слуховщины.
И выдержав еще более продолжительную паузу:
– Прогнали голубчиков. Наши – православные…
Такого оборота дела Юрий Степанович не ожидал.
– А стража? Надо послать отряд…
– Тише, тише, – успокоил его архитектор – дело не такое уж серьезное. Никого даже пальцем не тронули. А вы таким комиссаром разъехались – ой-ой-ой! Никакого отряда – а нам самим туда поехать надо и потолковать.
– Кто же поедет?
– Да мы с вами поедем. Кому же еще? А трусите – так я и один.
Бобров не мог сознаться, что он действительно трусил. А на самом деле нечто подобное было: толпа разъярённых мужиков, топоры, колья – все атрибуты недавней гражданской войны…
– Я бы не торопился вас и звать, да на Лукьянова не надеюсь, может быть, он вроде вашего закричит: Отряд! Бунт – помилуйте!.. Сопротивление законным властям.
Архитектор искренно расхохотался.
– А по-нашему, просто погорячились православные, и их уговорить надо. Вы там у какого-то мужичка что ли были? Как его? Михалок? Я думаю, раз он влиятельное лицо, то с ним и поговорить надо. Это уж я на себя беру, а бы мне на подмогу. Официально тоже не мешает человечка послать, да чтобы голос был погромче. Так и скажите товарищу Лукьянову. Требуется оратор с хорошим тенором. Ладно?
* * *
Что же произошло за это время на Слуховщине?
Как только появились первые угрожающие признаки нападения на свято охраняемый заповедник, крестьяне всполошились:
– Всем миром клятву давали – а тут рубить, – говорили одни.
– Наш лес – не допустим! – говорили другие.
– Спокон веку грибом кормимся, – заявляли третьи.
И вдруг такое дерзостное покушение и на клятву, и на лес, и на растущие в этом лесу грибы.
– Не дадим рубить, – кричали коноводы.
Отправились к Михалку – Михалок согласился.
– Не надо давать. Отстоим.
Председатель совета пытался было уговорить своих сограждан, но начал не с того конца: он с первых же слов заявил, что лес по закону государственная собственность. Конечно, такие речи успокоить никого не могли, а только разжигали страсти.
– Ты поневоле ихнюю сторону держишь! Уходи – тебя не запутаем.
Председатель, который не мог не придерживаться старинного взгляда на лес, как на крестьянскую собственность, тотчас же замолчал и ушел от греха подальше.
– Гнать! Кто не хочет итти – пусть дома сидит: мы одни расправимся, – кричали коноводы.
Гнать все-таки не пришлось. Только прослышали рабочие, что готовится открытое нападение, только увидали лесники, что движется в их сторону угрожающая толпа, как и те и другие сочли за благо немедленно же убраться восвояси. Мужики праздновали победу.
– Сказали, не дадим – и не дали.
Но, сделав свое дело, самые отчаянные крикуны и коноводы поняли, что за такие штуки может не поздоровиться и стали сговорчивее. В сельсовете по совещании с председателем составлена была жалоба на неправильное решение лесного отдела, и посланы ходоки в город.
Юрий Степанович вместе с архитектором прибыли; в тот момент, когда ходоки уже отправились в город.
– Хорошая деревенька, – сразу оценил Галактион Анемподистович центральный пункт Слуховщины – видно не плохо живут, – говорил он, показывая на крепкие, украшенные петушками, коньками, узорами, резными ставнями избы слуховщинцев. – А где же тут ваш Михалок?
– Дома Михайло? – спросил он, стуча в окошко Михалковой избы.
Из окошка высунулась голова самого хозяина.
– Добро пожаловать, – слащавым тоном сказал он, увидев Юрия Степановича. – Только я не Михайло, если вы ко мне, а Михалок! – добавил он, обращаясь к архитектору.
– Почему ж Михалок?
– Михайло моего старика-родителя зовут, а я покамест Михалок. А сын у меня – Миша. Так уж спокон веков водится…
