И вот произошло событие, какого, может быть, тридцать лет не видели стены клуба: один из рабочих потребовал слова.
Избирательная комиссия в замешательстве. Продолжительное совещание, шепот, переговоры, тревожные звонки телефонов.
Слово дано.
– Мы не знаем ни одного из предложенных вами кандидатов, – говорит рабочий, – я предлагаю выбрать из нашей среды человека, который бы защищал наши интересы.
И он огласил список во главе с товарищем Алексеем.
Я ликовал.
Президиум не ожидал подобного выступления. Один из кандидатов избирательной комиссии заявил, что все они из рабочей среды и что чистота их пролетарского происхождения удостоверяется метриками, выданными загсом Ленинградской стороны.
В ответ – громкий смех. Президиум объявил перерыв и полчаса совещался. Зал гудел, как улей. Я видел единодушие рабочих, вера моя окрепла.
Снова открыто собрание. Президиум пытается отвести наших кандидатов, но они удовлетворяют условиям закона. Надо приступать к голосованию.
– Кто за? – произнес председатель, назвав имена кандидатов избирательной комиссии.
Руки поднялись только за столом президиума. Десять голосов.
– Кто против?
Лес поднятых рук. Зал торжествует. Председатель спокойно подсчитывает голоса.
– Девятьсот сорок семь.
И нисколько не смутившись, объявляет:
– Кандидат избирательной комиссии избран большинством десяти голосов против девятисот сорока семи.
Шум, топот, свистки. Президиум торопливо собирает бумаги.
– Голосуйте наших кандидатов!
– Не признаем выборов. Насилие!
– Алексея! – кричала толпа.
Президиум опять удалился на совещание и появился только через полчаса.
– Так как собрание недовольно выборами, мы проведем повторное голосование. Голосуется кандидат избирательной комиссии…
И опять тот же результат: десять за и девятьсот сорок семь против.
– Кандидат избирательной комиссии считается избранным, – заявляет председатель.
Крики, свистки. Их перекрывает голос одного из членов комиссии:
– Девятьсот сорок семь человек по постановлению комиссии лишены избирательных прав. за то, что отказались голосовать за.
Что тут было! Толпа ринулась к трибуне. Одна минута, и произошла бы жестокая схватка, а вслед за ней кровавая расправа. Надо было водворить порядок. Я вышел на трибуну:
– Товарищи, спокойствие! Выборы будут обжалованы и отменены.
Опять поднялся крик. Кто-то кричал мне:
– Изменник!
Я спокойно стоял на трибуне. Я знал, что никто не посмеет выступить против меня. Моя выдержка помогла, собрание понемногу утихомирилось и приняло предложенный мною протест. Расходились все возбужденные и обозленные, а я в глубине души радовался, потому что такое настроение обещало быстрый успех.
С другой стороны, мною были довольны и члены президиума: я нашел выход из тяжелого положения. Не желая разочаровывать их, я с достоинством принял благодарность.
В тот же день заседание подпольной ячейки решило готовиться к активному выступлению и назначило день – первое мая. «Все легальные пути использованы, – говорилось в выпущенном в тот день воззвании, – остается возложить ответственность за будущую кровь на правящий класс, а самим готовиться к борьбе и – победить или умереть».
Я сам ни на минуту не сомневался в успехе.
Оставалось только порадовать Мэри, и я отправился к ней.
Двадцать девятая глава
Я разговариваю с философом
Несмотря на позднее время, Мэри не было дома. В последнее время она все чаще стала надолго пропадать из дому; я заметил это после трагической гибели поэта. Куда скрывалась она, где проводила время, я не знал, а выспрашивать не решался.
В ее комнате я застал Фетисова. От нечего делать мы завели ничего не значащий разговор, перешедший на политические темы. Я проговорился и рассказал кое-что о происходившем на заводе собрании, стараясь в то же время скрыть свое отношение к этому выступлению: предупреждение Мэри заставило меня быть осторожным с этим человеком. Но старик отлично знал мою роль – я заметил это по легкой снисходительной улыбке, с которой он выслушивал меня.
«Неужели он следит за мной?» – подумал я и содрогнулся. Внушительный вид философа рассеял мои сомнения – мудрец не может быть шпионом.
Случилось так, что мы не дождались Мэри, и Фетисов предложил проводить меня. Предчувствуя серьезный разговор, я согласился.
– Как обстоят дела в вашей партии? – прямо спросил он, когда мы вошли в парк. Я испугался – мне казалось, что о партии знают только наиболее близкие товарищи.
– Я не знаю, о чем вы говорите, – ответил я.
– Мы уже однажды говорили с вами об этом, – напомнил он таким гоном, что мне стало стыдно: я пытался что-то скрыть от человека, который первым откликнулся на мою проповедь.
– Я знаю, что ваше дело зашло далеко… Но, может быть, вы все-таки оставите его. Еще есть время.
– Нет, я не оставлю этого дела, – ответил я.
– Напрасно. Вот о чем я хотел поговорить с вами: верите ли вы, что разбуженная вами масса пойдет с вами до конца?
Он попал как раз в точку. Этот вопрос я сам не раз задавал себе, особенно с тех пор, как у рабочих зародилось недоверие ко мне. Но все-таки я твердо ответил:
– Думаю, что пойдет до конца.
– А уверены ли вы в том, что они хотят того же, чего хотите вы?
– Странный вопрос. У нас с ними общее дело, мы боремся за справедливость…
Горькая усмешка промелькнула на лице старика:
– Справедливость. Сколько раз на своем веку я слышал о справедливости. И чем кончилось?
Несколько минут мы шли молча. Погруженный в глубокое размышление, он казался старше своих, достаточно преклонных лет: казалось, тысячелетняя дума застыла на его покрытом морщинами лице.
– Справедливость. Разве они борятся за справедливость? Предложи любому из них обеспеченное положение, и все они отрекутся от вас. Если бы правительство сейчас смогло всех подкупить, разве кто-нибудь остался бы с вами?.. И, наконец, вы сами, что вы внушаете им? Чувство справедливости? Нет! Вы внушаете им чувство зависти, вы заставляете их ненавидеть друг друга. Злоба рождает злобу, ненависть растет, и самая полная победа будет торжеством самой злой, самой отчаянной ненависти.
– Конечно, я должен внушать им ненависть к врагу, – ответил я, – но когда будет уничтожен враг, не останется места для ненависти.
– Так вы думаете, – возразил философ, – а вы уверены в том, что устроенный вами порядок всех удовлетворит? А если нет – разве вам не придется держать часть населения в подчинении?
– Временно – да.
– Старая Россия сотни лет управлялась временными законами. Нет, научив людей видеть в других людях врагов, вы уже ничем не вытравите этого чувства. Победивший класс будет дрожать за свою власть, он побоится кого-нибудь близко подпустить к власти. Он закрепит свои права навеки – возникнет сословие, а вместе с ним все то, что вы видите вокруг себя.
Я видел, куда гнет старик: слишком понятна мне эта философия, заменившая образованным людям религиозный дурман. Утешиться в мысли о неизбежности существующего, что проповедует он. Или он, как новый Христос, хочет выступить с проповедью любви? Тогда бы он был со мною, а вместо этого он пишет дрянные брошюрки, оправдывающие нынешнее положение вещей.
Послушать такого человека – он передовой из передовых. Я, старый революционер и подпольщик, щенок перед его радикализмом. А на деле? На деле он весь насквозь пропитан моралью господствующего класса, на деле он – лучший слуга буржуазии, как бы эта буржуазия ни называлась!
Нет, на его удочку я не поддамся.
– Что же вы предлагаете? – в упор спросил я.
Он мог ответить только длинной тирадой о том, что буржуазия – понятие психологическое, что борьба классов – вздор.
– Я помню, – сказал он, – когда революция победила на всех фронтах, когда рабочий класс торжественно праздновал победу, – вдруг оказалось, что буржуазия, которую, казалось, уничтожили, так сильна, что устами рабочих требует себе некоторых прав. А дальше – больше: буржуазия получила высшую власть и правит от имени рабочих. Вас ожидает то же, если вы не начнете постепенно перевоспитывать массы. Но можно ли перевоспитать их?
