Подписывая счета, договоры, требования, он мог только проявить чисто внешнюю суровость – и не больше того. Сомнительный вопрос можно было только отложить в долгий ящик – потом разберемся – а дело двигалось силой инерции, разрастаясь, разбухая, развертываясь, создавая вокруг неустанное движение и возмущенные этим движением слухи, толки и разговоры.
У лиц, стоявших во главе большого дела, появляются и большие потребности: прежде довольствовавшийся скромной ставкой, Бобров не нуждался ни в чем-теперь у него что ни день появлялись новые и необходимые расходы, которых даже менее скромная ставка не могла бы удовлетворить. Он получил легкую возможность отдаться любви к блестящей внешности, он получил легкую возможность развивать и то свойство человеческой души, которое называется широкой натурой. Распоряжаясь десятками и сотнями тысяч, разве не мог он выдать из своих личных средств десятку-другую нуждающемуся просителю или настойчивому изобретателю и на отвод бухгалтерии заявить:
– Запишите в мой личный счет!
Обед в ресторане, бутылка вина, загородная прогулка, именины, день рождения или какой-либо другой праздник у Муси – все требовало денег, и некогда было соразмерять эти расходы с ничтожным окладом директора предприятия. Росли цифры значащихся за ним авансов, росли и пачки документов и расписок, а оправдывают ли они всю сумму аванса – Бобров не знал.
– Потом разберемся. Некогда…
И в то же время он понимал, что надо, наконец, взять и дело и себя самого в руки, что пора, может быть, ввести работу в более строгие рамки, что период развертывания кончился и начинается новый период – период размеренного, разверстанного выполнения календарного плана. Он должен был знать, что момент катастрофы неизбежен, и в то же время катастрофа пришла неожиданно и застала нашего строителя врасплох.
Неприятности выразились сначала в очень слабой форме. В кабинете Юрия Степановича появился молодой человек из числа юнцов, постоянно окружавших Мусю. Этот молодой человек представил Боброву записку от товарища Ерофеева с просьбой «устроить мальца на какое-нибудь подходящее местишко» – как значилось в записке.
– У нас нет свободных мест, – ответил Юрий Степанович.
Юнец ушел, а на другой день – звонок от Ерофеева.
– Что ж это вы, – полушутливо, как всегда, спрашивает Ерофеев, – старые долги не хотите платить. Неужто у вас местишка не найдется? И паренек-то не велик – много ль ему потребуется.
Бесцеремонное, по обыкновению, заявление это нельзя было пропустить мимо ушей. Действительно, если кому обязан Бобров – то именно Ерофееву, первым поддержавшему казавшийся всем фантастическим план. Отказать в таком пустяке было невозможно.
Малец был принят в качестве помощника Алафертова. Но Алафертов счел появление мальца за личную обиду.
– И так у нас штаты раздутые, – заявил он, – а вы еще набираете. Ему здесь делать нечего.
Поладить с Алафертовым было нетрудно, но на раздутые штаты поневоле пришлось обратить некоторое внимание. Бобров нашел, что контора действительно перенаселена.
– Неужели все эти люди нужны? Мы выгадываем каждую копейку на материалах, а тут непроизводительно уходят сотни рублей…
По предварительному подсчету оказалось, что можно выбросить половину населения конторы, достигшего плотности, но крайней мере, одного человека на квадратный аршин. Заготовительный период прошел – ничто не мешало упразднить ненужные теперь должности, ничто не мешало принять решение сократить штаты, но осуществить это сокращение оказалось значительно более трудным делом.
Заведующие отделами и подотделами оказались несговорчивыми. Они тоже, конечно, не отрицали, что избыток людского материала имеется, но полагали, что весь этот избыток сосредоточен где угодно, только не в подведомственных им отделах.
– Вот у товарища, имя рек, можно бы и посократить.
Товарищ, имя рек, ссылался на другого товарища, другой товарищ на третьего. Кто-то осмелился заикнуться, что управление делами тоже имеет лишних работников, но тут запротестовал Бобров.
В результате было уволено два или три человека, из числа тех, кто не мог похвастать особенно сильными связями, рекомендациями или славой незаменимого специалиста. Одни люди были действительно нужны и полезны, другие были не нужны и бесполезны, но зато уволить их – значило испортить отношения с теми, кто их порекомендовал. А рекомендовали люди, полезность которых никто бы не решился оспаривать и отрицать. Были служащие, принятые по рекомендации Ратцеля, были служащие, принятые по рекомендации Лукьянова и даже по рекомендации самой Муси. Это, в общем, ничтожное обстоятельство поставило Боброва в невыносимое положение.
– Не слишком ли торопились уплачивать старые долги, не слишком ли много дали обещаний? Может быть, время рассчитаться?
– Рановато, – останавливал его Галактион Анемподистович. – Да и что беспокоиться – нам и работы-то всего на три-четыре месяца. Как бы хуже чего не вышло.
– Все-таки-лишние деньги.
– Где наше не пропадало. Возьмите в процентном отношении – такие пустяки.
Но «наше» стало пропадать там, где, казалось бы, этого не должно было случиться. Известный нам по Слуховщине Михалок явился к архитектору с жалобой, что склад выдает плохой лес.
– Сыроват немножко, – объяснял он. – Строить-то, понятно, можно, только нехорошо получится. Я ведь к тому говорю, чтобы на меня поклепа не было…
Архитектор вызвал заведующего складом – тот отговорился тем, что лес принят по весне, когда в конторе работал Палладий Ефимович, и что он, разумеется, каждого бревна при приемке осмотреть не мог.
– Выдаю, какой есть.
Бобров был экстренно вызван на постройку.
– Сыроват лесок-то, верно, что сыроват, – говорил архитектор, показывая ему забракованные плотниками бревна. – Да только не это меня беспокоит – а вот что…
Он отколупнул с одного бревна кору – дерево оказалось покрытым белыми точками, кое-где белоснежной тончайшей ватой, кое-где-пестрыми, лиловыми, розовыми бугорками.
– Гниет?
– Merulius laorimans, – ответил архитектор.
Название этого опасного разрушителя было непонятно Юрию Степановичу.
– Грибок, – объяснил архитектор. – Такое дерево в стройку не годится – весь дом заразить может.
Было легко отобрать зараженные грибком бревна, было легко поставить на склад специалиста, который бы предварительно осматривал лес, – было легко, наконец, распорядиться пилить бракованные бревна на дрова и выслушать шутливое по обыкновению замечание архитектора:
– Нужно и о дровах позаботиться.
Но было нелегко найти виновников этой возмутительной и даже преступной небрежности, и еще труднее было удовлетворить голос справедливости, требовавший наказания виновников.
– Кто принимал?
– Палладий Ефимович.
– Под суд, – закричал было Бобров, которому фигура товарища Мышь была всегда неприятна.
– Что вы, что вы, – остановил его архитектор. У него сильная зацепка. Как бы нам вместе с ним под суд не попасть… Ошибочку исправить надо – и следить, главное – следить в оба…
– Как же исправить-то?
– Расходики, конечно. Тепловая сушка, искусственная. Спешка-то ведь у нас какая – что бы лесу-то выдержаться дать, ну хоть еще годик. Все торопимся, торопимся, торопимся…
Этим, может быть, дело и кончилось бы, если бы назавтра в местной газете, рядом с сообщениями о быстром росте рабочего городка, о грязи в бараках, об испорченном мясе, которое было выдано строителям, не приютилась такая же маленькая, но гораздо более обидная заметочка:
– Для кого строят эти дома, и что глядят наши заправилы? Выдают дерево, которое для стройки негодно. Не пора ли положить конец этому безобразию!
XXI
Поговорим о первых днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
А. Пушкин.
Газетная заметка, кстати сказать, несколько запоздалая, была, конечно, явлением пустяковым: можно было дать солидное опровержение, подкрепленное обещанием расследовать дело – и все было бы кончено, но все предшествующие обстоятельства, неопытность Юрия Степановича и, главное, его личные довольно-таки запутанные дела сделали положение невыносимым. Да, были, сделаны ошибки, да, были допущены злоупотребления – все это факты не такие значительные, по сравнению с обширностью проведенной им работы – но может ли он сегодня, сейчас позвать кого угодно и сказать:
