Однако оставался ловким и умелым. Впрочем, на моей стороне играло упрямство, а это тоже крайне важное качество.
Я не давал ему вырваться, подобраться к упавшим спичкам. Мы возились на полу среди осколков, оба изранились, было больно, но я совершенно точно не мог сдаться.
Сдаваться и вообще плохо, а тем более – бросать в беде товарища.
Когда Боря снова рванулся за спичками, мне удалось навалиться на него сверху и заломить ему руку. Он больно пнул меня, но я даже не дернулся.
Мне все-таки удалось защелкнуть на нем браслет. Весь напряженный, он вдруг обмяк, я перевернул его. Борины глаза были открыты. Он сказал, на этот раз по-настоящему спокойно:
– Класс. Ты все-таки не полный отстой.
Потом Боря зевнул и закрыл глаза. Картинка показалась, мягко говоря, абсурдной – он весь был исцарапан осколками, изранено было его лицо.
Я осторожно вытащил маленькую острую звездочку из его щеки и увидел, как ранка затягивается почти мгновенно.
В этот момент и прибежали Эдуард Андреевич и Станислав Константинович, за ними следовали девочки и Андрюша.
– Молодец, Жданов, – сказал Эдуард Андреевич. – Настоящий боец.
– Что теперь с ним будет?
– Будем ждать, – сказал Эдуард Андреевич. – И смотреть.
Мне эти слова не внушили оптимизма.
А когда Станислав Константинович взял Борю на руки, я увидел, до чего же Боря еще ребенок, до чего он маленький.
Запись 131: Уборка
Эдуард Андреевич пинцетом вынимал из меня осколки, их оказалось довольно много. Когда он закончил с моими руками и добрался до лица, я сказал:
– Нет. Дайте посмотреть.
Эдуард Андреевич кивнул, достал из ящика стола небольшое круглое зеркало для бритья.
Мое лицо было изранено довольно сильно. Я почему-то не испугался. Самый крупный осколок торчал совсем недалеко от глаза, снизу, там, где образуются синяки, если долго не спать.
Там и щипало больше всего.
Боря лежал на кушетке под привычным безжалостным светом. Мой нос наполнял сладковатый карболовый запах, а я думал о запахе хлорки в морге.
Боря лежал неподвижно, как и Володя.
– Он дышит? – спросил я.
– Да. Можешь подойти и посмотреть.
Я встал, подошел к кушетке.
Да, я увидел, как он дышит, и это меня немного успокоило.
– Его мозг перегружен переживаниями. Ему нужно отдохнуть. Знаешь, что такое милуокский протокол?
– Нет.
– Бешенство – смертельно практически в ста процентах случаев, но нескольким людям удалось выжить. Их вводили в искусственную кому и ждали, пока организм сам справится с болезнью. Не панацея, конечно, но лучше, чем, как пишут, «лечение симптоматическое».
Я сказал:
– А если нет? Вы его отдадите? Он будет не нужен, и его отдадут…
Я не хотел этого говорить, дурацкие Ванечкины страшилки, дурацкие Ванечкины скотобойни. Но Эдуард Андреевич, кажется, меня понял.
– Все будет хорошо. Просто его мозгу нужен отдых. Он несколько истощен.
Эдуард Андреевич хлопнул ладонью по кушетке рядом с собой, и я вернулся. Он вытащил осколок из-под моего глаза, цокнул языком.
– Впрочем, шрамов, наверное не останется, – сказал Эдуард Андреевич. – Твои ткани регенерируют все быстрее.
Тогда я вдохнул побольше воздуха и спросил:
– А вы не думаете, что он не взбесился? Просто он мальчик, который случайно утопил своего брата. Это ведь так тяжело пережить.
Эдуард Андреевич долго молчал. Я устыдился своего замечания, сделанного взрослому человеку и не по делу.
А потом Эдуард Андреевич сказал:
– Нас так приучили себя бояться, что нам сложно отделять человеческую природу от влияния паразита. Я на самом деле не думаю, что с Борей что-либо не в порядке. Но я обязан действовать именно так, по протоколу.
Такая аргументация была мне понятна, но я все равно долго не мог уйти оттуда и оставить Борю.
Когда я вернулся, в палату набились все наши друзья, весть разнеслась быстро. В комнате стало абсолютно чисто. Я и не понимал, как так может быть, перед моим внутренним взором все еще стоял пол, усеянный осколками, обрывками, обломками.
Теперь ничего этого не было, о разгроме напоминало разве что отсутствие люстры. Даже Борину постель перестелили.
Все-таки товарищество и взаимопомощь – это огромная сила, подумал я.
Могла бы выйти замечательная сцена, чудесная и добрая, но девочки плакали и горше всех – Фира. Она держала на коленях коробку с Николаем Убийцей, и слезы падали прямо на него. Николай Убийца недовольно перемещался по коробке, наверное, ему казалось, что идет дождь.
Мила спросила:
– Он жив?
Ванечка сказал:
– Живой.
Фира зарыдала еще сильнее, я впервые видел ее такой. Мне казалось, что Фира просто не может так страшно плакать, что ничто в мире не в силах заставить ее так плакать.
– Вдруг они его тоже заберут!
Люди, которые пребывают в стрессе, часто говорят странные вещи.
Кто «они»? Володя ведь погиб случайно. И никто, я надеялся, никуда не заберет Борю. Я боялся, что он будет признан неудачным экспериментом, но ведь Эдуард Андреевич сказал, что с ним все в порядке! Раз сам Эдуард Андреевич так думает!
Я сказал Фире:
– Он спит. Он будет спать еще некоторое время. Так положено по протоколу.
– «Пиздец», – сказала Валя. И хотя она была девочкой грубой, ругательства я от нее все-таки не ожидал.
Валя, Фира и Андрюша сидели на одной стороне (и я сел к ним), а Ванечка, Алеша, Диана и Мила – на другой.
Дети в форме и дети в свободной одежде. Композиционно это было верно, но мне отчего-то стало неприятно.
Некоторые мои друзья никогда не смогут понять некоторых вещей.
Единственная хорошая новость: к вечеру все мои порезы зажили. Я долго смотрел на свою чистую, белую кожу и не мог поверить.
Ни единого следа, честное слово!
Запись 132: До свиданья, Максим Сергеевич
Сегодня мы прощались с Максимом Сергеевичем.
На самом деле, он должен был уехать еще вчера ночью, но поезд отменили из-за какой-то аварии.
Мы прощались с Максимом Сергеевичем без Бори, Боря все еще спал. Но я подумал, что Максиму Сергеевичу так будет даже легче.
В конце концов, ему было бы тяжело смотреть на Борю по нескольким причинам.
1. Он потерял его с братом в море.
2. Боря очень похож на Володю.
Все это, конечно, была целиком и полностью ответственность Максима Сергеевича. А я ведь предупреждал его о необходимости дисциплины.
Но как бы я ни осуждал Максима Сергеевича, все-таки я был к нему привязан и любил его.
И хотя я с самого начала считал, что отправлять его с нами – большая ошибка, все-таки, наверное, лето (каким оно было до смерти Володи) не стало бы таким счастливым без него.
С другой стороны, я бы все отдал, и свое счастливое лето тоже, чтобы вернуть Володю.
Наверное, отношение к человеку в такой ситуации и не может быть простым.
Мне кажется, Максим Сергеевич удивился, когда мы вышли его проводить. Он уезжал очень рано, только начало рассветать, и деревья над нами были еще темными. Мы стояли у ворот, Максим Сергеевич поставил свой кожаный чемодан на асфальт.
Я сказал:
– И вас никто не сопроводит?
– А куда я убегу?
Я сказал:
– Но я говорю не о побеге. Я уверен в вашей честности.
– Ты думаешь, мне будет одиноко?
Фира сказала:
– Вы будете думать ужасные вещи.
Валя сказала:
– И мы вас больше не увидим?
– Ну почему же? Не в качестве вашего куратора, конечно. Может быть, в качестве заключенного.
Он стоял очень прямо. Обычно Максим Сергеевич казался мне растерянным и расхлябанным, а тут вдруг напомнил мне настоящего солдата.
Валя вдруг спросила:
– А зачем вы все-таки сюда приехали?
Максим Сергеевич закурил, пнул чемодан, потом сказал неожиданно бесстрастным голосом:
– Сын умер. Я переживал, маялся, потом решил отправиться в этот проклятый исторический парк. Я подумал, такое меня здорово взбодрит, я ведь так любил все это…
