Рэй Брэдбери - И грянул гром: 100 рассказов

В 1953 году в журнале «Нэйшн» была опубликована моя статья, где я пытался оправдать свои опыты в научной фантастике — хотя этот ярлык можно приклеить к каждому третьему из моих произведений, не более.

Несколько недель спустя, в конце мая, мне пришло письмо из Италии. Перевернув конверт, я прочитал следующее:

«В. Berenson I

Tatti, Settignano

Firenze, Italia»

Адрес был написал мелким кружевным почерком.

Я показал письмо жене и воскликнул:

— Господи, неужели это тот самый Беренсон, великий историк искусства? Быть не может!

— Открой конверт, — сказала жена.

Я открыл и прочитал:

Дорогой мистер Брэдбери!

Это первое письмо поклонника своему кумиру, которое я написал за восемьдесят девять лет жизни. Да будет Вам известно, я только что прочитал в «Нэйшн» Вашу статью подзаголовком «Послезавтра». Первый раз слышу, чтобы художник, в широком смысле слова, утверждал, что творчество приносит ему радость, словно озорная проказа или увлекательное приключение, что ему доставляет удовольствие воплощать свои фантазии.

Как это не похоже на высказывания работников тяжелой промышленности, в которую нынче превратилась литература!

Если когда-нибудь будете у нас во Флоренции, заходите в гости.

Искренне Ваш,

Б. Беренсон

Так в возрасте тридцати трех лет я получил признание от человека, который стал мне вторым отцом. Признание того, что мое видение мира, мое творчество и мой подход к жизни имеют право на существование.

Мне необходима была эта поддержка. Любому из нас необходимо услышать из уст кого-то старшего, более заслуженного и мудрого, что мы не сошли с ума, что мы все делаем правильно. Правильно, черт возьми, просто отлично!

Так легко потерять веру в себя, когда все писатели, все интеллектуалы вокруг хором твердят то, что заставляет вас краснеть от стыда. Ведь, по общему мнению, писательство — это тяжелая, мучительная, грязная работа.

Видите ли, у меня все обстоит иначе. Мои фантазии всю жизнь ведут меня за собой. Они кричат, и я иду на зов. Они налетают на меня и кусают за ногу — я спасаюсь тем, что описываю все произошедшее в момент укуса. Когда я ставлю точку, фантазия отпускает мою ногу и убегает по своим делам.

Вот так я и живу. Пьяный за рулем велосипеда, как написал в рапорте один ирландский полицейский. Да, я пьян от жизни и не знаю, куда меня понесет дальше. И все равно отправляюсь в путь затемно. А сама поездка? Поездка приносит ровно столько же восторга, сколько и ужаса.

Когда мне было три года, мама таскала меня по кинотеатрам два-три раза в неделю. Первым фильмом, который я увидел, был «Горбун собора Парижской Богоматери» с Лоном Чейни.[1] В тот далекий день 1923 года я заработал тяжелейшее искривление позвоночника… и воображения. С той поры я с первого взгляда узнаю кровного родственника, земляка в потрясающе жутком уродце из темноты. Я пересмотрел все фильмы с Чейни по множеству раз. Я хотел испытать этот восхитительный ужас. Меня повсюду стал сопровождать Призрак Оперы в багровом плаще. А когда Призрак исчезал, я видел зловещую руку из «Кошки и канарейки», руку, которая высовывалась из-за книжного шкафа и манила меня на поиски новых ужасов в книгах.

В те годы я был влюблен в чудовищ и скелеты, в цирки и городки аттракционов, в динозавров и, наконец, в Красную планету — Марс.

Вот из таких кирпичиков я и построил свою жизнь и карьеру. Из непреходящей любви ко всем этим прекрасным вещам, лучшим из того, что со мной происходило.

Иными словами, я никогда не стеснялся ходить в цирк. Некоторые стесняются. Цирки шумны, вульгарны и воняют в жару. Большинство людей лет в четырнадцать-пятнадцать один за другим изгоняют из сердца предметы своей детской любви, первые наивные пристрастия, и в итоге, когда они становятся взрослыми, в их жизни не остается места радости, не остается ни вкуса, ни смака, ни аромата. Глядя на других, они ругают себя за ребячество и стыдятся его. И когда темным холодным утром в пять часов пополуночи в город въезжает цирк, эти люди, слыша завывания каллиопы, не вскакивают и не выбегают на улицу. Они продолжают ворочаться в постелях, а жизнь тем временем идет мимо.

Я вскакивал и бежал. Мне было девять лет, когда я понял, что прав, а все остальные заблуждаются. В тот год на сцене появился Бак Роджерс, и я влюбился в него с первого взгляда. Я делал вырезки из газет и был от них безумней безумного. Друзья не одобряли. Друзья смеялись. Я порвал свои вырезки с Баком Роджерсом. Месяц ходил я в четвертый класс, потерянный и опустошенный. Однажды я расплакался и спросил себя, почему у меня внутри так пусто? И понял: все дело в Баке Роджерсе. Он исчез, и жизнь потеряла смысл. Следующей моей мыслью было: какие же они мне друзья, если заставили разорвать вырезки в клочья, а с ними и собственную жизнь напополам? Они мне не друзья, они враги.

Я снова начал собирать Бака Роджерса. И с тех пор живу счастливо. Потому что это был мой первый шаг в карьере писателя-фантаста. С тех пор я не слушал тех, кто насмехался над моей любовью к космическим полетам, цирковым представлениям и гориллам. Если кто-то начинал их ругать, я брал своих динозавров и выходил из комнаты.

Потому что все это — перегной, благодатная почва. Потому что если бы я с детства не забивал себе голову вышеупомянутыми «глупостями», то, когда дело дошло до того, чтобы подобрать слова и выразить себя на бумаге, я разродился бы возом нулей и маленькой тележкой дырок от бублика.

Рассказ «Вельд», вошедший в этот сборник, — яркий пример того, что происходит в голове, битком набитой образами, сказками, игрушками. Однажды, лет тридцать назад, я сел за пишущую машинку и напечатал: «Детская комната». А где эта детская? В прошлом? Нет. В настоящем? Вряд ли. В будущем? Да! Хорошо, тогда как она выглядит? На что похожа? Я застучал по клавишам, подбирая по ассоциации слова для Комнаты, нанизывая их одно за другим. В такой детской должны быть телевизоры на каждой стене, от пола до потолка. Ребенок войдет в нее, крикнет: «Нил! Сфинкс! Пирамиды!» — и они появятся вокруг него, красочные, яркие, звучащие, как в жизни, и даже — почему бы и нет? — источающие насыщенный жаркий запах, аромат, благоухание (нужное подчеркнуть).