Перекрестье оптического прицела зачеркнуло чужой затылок. На миг стало неважным все — онемевшее от долгой неподвижности тело, мерзкая морось, падающая с неба. Действия отработаны до бездумного автоматизма. Плавное движение пальца — ощутить сопротивление курка, не дернув, дожать до предела. Услышать грохот выстрела, почувствовать давно ставшую привычной отдачу. И, падая лицом в битый кирпич, понять, что пуля попала в цель и в этот раз. Потому что невозможно ощущать реальность, когда она рассыпается на осколки в огне чужой боли, чужой агонии, чужой смерти.
Мир снова обрел плоть. Я откатилась от оконного проема, вытерла лицо рукавом, размазывая по щекам кирпичную пыль. Проклятый дар! Ему все равно, что лекарь стал убийцей.
С улицы донеслась автоматная очередь — видимо, кто-то со страха палил по близлежащим окнам. Я жестко усмехнулась. Никто вас сюда не звал, ребятки. А раз приперлись — получайте. Выглядывать и смотреть не стала — подобное уже стоило жизни не одному стрелку. А когда после каждого удачного выстрела теряешь сознание, превращаясь в идеальную мишень — тем более не до праздного любопытства.
Пора уходить. Я осторожно подтянула к себе винтовку, доползла до лестницы. Так же, ползком, несколько пролетов вниз, пока остатки стен не закрыли от улицы. Выпрямилась, привычным жестом закинула винтовку на плечо. Многие мои коллеги вели счет удачным выстрелам. Мне он был не нужен — все равно каждый навсегда остался в памяти агонией чужого разума, осознавшего, что умирает. И злорадным торжеством потом — когда понимаешь, что ты жива, несмотря ни на что. А значит…
Враг штурмовал город уже три недели. Самое поганое в уличных боях — не поймешь, где свои, и что встретит за следующим углом — приветствие или пуля. Ладно, будем надеяться, что наши не ушли из того дома, где были ночью. Добраться туда по подвалам не так уж сложно — для того, кто знает эти подвалы наизусть. Когда-то здесь был больничный городок, где мы проходили практику. Помнится, в первый раз я заблудилась в этих бесконечных переходах. Показалось, что буду вечно бродить среди серых бетонных стен, освещенных тусклыми лампочками, и никто никогда не найдет. Даже испугалась. Два года назад. Целую жизнь назад.
Добраться до места удалось без приключений — что-то ни к добру везет в последнее время.
Лешка внимательно слушал. Впрочем, для кого «Лешка», а для кого и «товарищ командир». Забавно было встретить одноклассника в этом аду. Жизнь вообще оказалась забавной штукой. Как в старой байке про хана, собиравшего дань: они смеются — значит, у них и впрямь ничего не осталось.
— Вот, собственно, все.
Он улыбнулся:
— Молодец, Анечка. Иди отдыхай — вроде поспокойней стало.
Тут, похоже, и вправду стало спокойней. Канонада откатилась на другой конец города. Интересно, как долго мы сможем продержаться… потому что за спиной река и отступать некуда. Как там звали древнего полководца, спалившего свои корабли?
Комната, где я расположилась, в прошлой жизни, кажется, была кухней. У стены до сих пор сохранился добротно сделанный стол, покрытый клеенкой в синий цветочек. И осталась одна табуретка — вторая валялась в углу, разнесенная в щепки. Я тщательно вычистила винтовку. Расстелила плащ-палатку у дальней от окна стены. Потянулась, устраиваясь поудобнее. В окно было видно небо — ветер гнал низкие тучи, перемешивая их с клубами дыма. Запах гари плыл над городом.
— Аня, можно к тебе?
— Заходи.
Я села, подтянув колени к груди, опираясь спиной о стену.
— Поговорить надо.
— Садись.
Лешка неловко устроился на единственной целой табуретке.
— Поговорить надо, — повторил он. Кажется, парень был сконфужен.
— Что случилось? — я смотрела ему в лицо снизу вверх. А он изменился, мелькнула нелепая мысль. Что же, все мы изменились — и явно не в лучшую сторону. Интересно — еще одна нелепость — про нас уже сплетничают? Поводов, наверное, масса, хотя причины нет. Он, может и не прочь, да только мне не до того.
— Аня, тебя переводят.
— Куда?
— Видишь ли… твое личное дело все-таки дошло до заинтересованных людей. Будешь работать в госпитале. В столице. Врачей не хватает.
— Чушь собачья! — возмутилась я — Врачей полно: четыре года, и вперед. По нынешним временам — так и вовсе два. Эка невидаль!
— Хорошо: лекарей не хватает. Наверху решили, что использовать высококвалифицированного специалиста в качестве снайпера — непозволительная расточительность.
Как ни странно, они правы. Единственная доступная человеку, не объяснимая никакой логикой способность — дар лекаря. Таких как я немного. Тех, кто чувствует чужую боль. Кто способен исцелить наложением рук. Мы — элита. На нашем курсе меда — четыре человека. На предыдущем — ни одного. На следующем — двое.
— Я ничего не смог сделать.
— Не смог? Или не захотел? — прищурилась я, пристально глядя ему в глаза.
Лешка отвел взгляд:
— Аня, приказы не обсуждают.
— Значит, не захотел, — я усмехнулась. — Что ж, спасибо за трогательную заботу.
— Перестань! — рявкнул Алексей. — Как командир, я обязан проявлять заботу. В том числе о благе подчиненных. И о благе государства, как это ни глупо звучит. Особенно о благе государства. Потому что солдат — море. И таких как я — двенадцать на дюжину. А таких как ты — единицы. Тех, кто может покойника вытащить с того света.
— Из клинической смерти, — машинально поправила я. — Это любой врач может. Реанимация называется.
— Уймись! — он в сердцах грохнул кулаком по столу. — Прекрасно знаешь, о чем речь.
— А ты? Знаешь, что делаешь?! — закричала я в ответ. — Я не хочу, понимаешь! Я ненавижу свой дар! Потому что от него никакого — ты слышишь — никакого проку! Потому, что тех, кого я хотела спасти — нет! И сейчас я умею только одно — убивать!
— Аня…
— Да какого рожна ты вообще полез в мою жизнь? Командир! Заботник хренов!
— Аня, успокойся. Я представляю, что тебе пришлось…
— Ни черта ты не представляешь, — устало сказала я. И расплакалась.
Андрей, словно хороший летчик, всегда был «на вылете». В институте он учился уже десять лет, и конца этому не предвиделось. Два года из десяти ушли на службу в армии, остальные… Аэроклуб, клуб пулевой стрельбы, кружок фехтования. Новые интересы появлялись из ниоткуда и уходили в никуда. Иногда молодой человек вспоминал про учебу, восстанавливался в институте, а дальше все начиналось сначала. Любой уважающий себя мужчина должен разбираться в винах и оружии. Учеба в формулу «настоящего мужчины» не входила.
