Грушевский Алексей
Игра в Тарот
Анатолий Борисович стоял с крепко зажмуренными глазами в дверях своего кабинета и сосредоточенно пытался успокоиться посредством аутотренинга.
Стоял он так уже, наверное, с минуту, а то и поболее, но никак не мог привести в норму, готовое вырваться из под контроля, давление.
Анатолий Борисович очень не любил свои гипертонические вспышки, когда он вот так вдруг краснел как варёный рак и покрывался холодным потом, сердце в такие минуты срывалось в какой-то бешенный аллюр, и в ушах начинало глухо гудеть, и его всего словно окутывала липкая вата, связывающая движения и высасывающая энергию и силы.
А именно сейчас ему нужно было спокойствие и холодное презрение к сатрапам. Сколько раз он воображал эту сцену, и каждый раз в ней он был надменным, спокойным и необыкновенно красивым, презрительно смотрящим на суету ничтожных душителей свободы, олицетворением которой он и должен был являться в этот исторический момент. Презрение, только молчаливое презрение, холодное достоинство и ледяная красота высшего существа озарённого вечными идеалами прогресса, только таким должна была его запомнить история в этой драме!
Но всё это было возможно, только если не начнётся покраснение. Ведь если он начнёт краснеть, потеть и тяжело дышать, то какой же он тогда будет возвышенный и прекрасный несгибаемый борец за свободу? Он тогда будет похож на испуганную дрожащую тварь. Да, некоторые свойства его организма приносили ему беспокойство и неприятности. Такой ясный ум, такая железная воля, такое благородство, такая великая миссия и блистательная судьба, и… такая слабая, склонная при малейшем волнении предательски краснеть, плоть.
Анатолий Борисович боролся со склонным к этой слабости своим организмом посредством своей железной воли. Сила воли это было единственное, во что он верил и благодаря чему собирался справиться с этой и всякими другими неприятностями в изобилии поджидающими его. Надо признать, что определённые основания для такого рода оптимизма всё ж таки были, не зря же он вынес на своих плечах всю тяжесть предыдущих реформ, да и сейчас, кряхтя, и с гигантским трудом преодолевая вязкое сопротивление ретроградов, тащил неподъёмный груз реформы энергетики.
— Спокойно, только спокойно. Дыхание расслабленно, расслабленно. Глубокий вздох, раз-два-три, глубокий выдох — твердил он мантры аутотренинга, пытаясь хоть как-то успокоиться.
Но, пока в основной часть его черепушки звучали эти равномерные и монотонные заклинания, где-то на периферии, уже вовсю бушевали неуправляемые и путаные всплески истерии, то там, то здесь, взрываясь каскадом жгущих обидой коронарных разрядов.
— Сволочи, гады, предатели! Никто не предупредил! Так же как всегда мерзко лыбились, здоровались! Быдло, быдло! Сколько им не плати, всё равно предадут! — как из фонтана лились совершенно деструктивные мысли.
Как не концентрировался Анатолий Борисович на успокаивающих заклинаниях, застарелая, постоянно тлеющая обида на окружающие его быдло, кипевшая раскалённой никогда не остывавшей магмой под тонким слоем его аристократической респектабельности, уже вырвалась на свободу сжигая его разум осознанием чудовищной несправедливости.
— И это после всего того, что я для них сделал!
Истерия начала подходить к критической черте. После того как Анатолий Борисович, который раз осознавал, что быдло, населяющее эту страну, никогда его не отблагодарит за всё, что он для этой поганой рашки сделал, далее, следовал логический вывод что, пожалуй, его ещё и того… за всё хорошее и светлое, чем он одарил этих идиотов.
Как только он доходил до очередного осознания этого факта о глухой безнадёжности что-либо исправить в этой поганой стране и, как следствие, о неизбежности печального конца своей нелёгкой судьбы, то дальше сдержать процесс покраснения, а вместе с ним и сопутствующие ему негативные факторы было уже практически не возможно. Оставался всего лишь один шаг до полной потери контроля над собой. Нужно было срочно что-то предпринять. Виртуозно балансируя на этой скользкой грани, попытаться хоть как-то вернуть душевное равновесие. Добиться этого можно было, только срочно подумав о чём-то позитивном, жизнеутверждающем и Анатолий Борисович пустил в ход последние доводы.
— Отменили конфискацию. Нет конфискации! Всё, больше ничего не отнимут. Всё что натащил, останется. Так что не на пепелище вернусь! Сажайте, сажайте, не страшно! Ещё так повернём, что вам хуже будет! Общественность вой поднимет. Авторитет заработаю, как узник совести. А там глядишь, и книгу выпущу о страданиях. Премию дадут, как борцу за свободу. Может даже нобиля за мир…
Согретый этими сладкими мечтаниями, постепенно, Анатолий Борисович стал успокаиваться. Подумалось, а может это ему всё это так, просто привиделось. От усталости и напряжения почудилось. В последнее время ведь как проклятый работал. И всё ведь на нервах! Да и на каких! Нет, всё ж таки невероятно вредная и агрессивная среда эта рашка! А вдруг там какой-нибудь монтёр всего лишь. Просто охрана не досмотрела. Надо ещё немного успокоиться и всё спокойно выяснить. Спокойно, только спокойно. Дыхание расслабленно, расслабленно. Глубокий вздох, раз-два-три, глубокий выдох…
— Да что встал как баран и жмуришься, рыжий? Давай, канай сюда. Не стесняйся. Мы ребята простые. Не укусим. Церемонии не любим разводить — раздался мерзкий и наглый голос.
Все старания Анатолия Борисовича мгновенно пошли прахом. Он тут же стал красным как варёный рак. Но самое страшное было не в том, что в этот момент, резко повышалось давление, и бешено колотилось сердце, что пот катил градом, и что всё это было крайне вредно для его драгоценного здоровья. Самое главное было в том, что в этом состоянии он каждый раз вспоминал своё унижение в далёком детстве. Нет, не просто вспоминал, он заново переживал случившееся. Время не исцелило эту рану. Да и как её исцелить, если его всего пронзало невиданной болью, и он, когда это происходило, словно перемещался обратно во времени, и снова и снова стоял обдристаный у доски перед хохочущим классом. И его вышедший из повиновения живот, ритмично спазматически сокращаясь, с громким шумом, снова и снова, выбрасывал порцию за порцией тёплое, липкое и вонючие содержимое, которое быстро текло вниз по его ещё гладеньким и ровненьким пионерским лапкам, натекая густой лужей вокруг его новых жёлтеньких босоножек.
Словно невиданной магией его вырывали из нынешнего состояния могущества, славы, силы, респектабельности и помещали в тщедушное тельце обдриставшегося перед ненавистным классом пионера. Этот чудовищный, преследовавший на протяжении всей его жизни, морок был настолько реальным, что он опять, накрытый этой волной безжалостного наваждения, как наяву, упирался своим растерянным и блуждающим от смущения взглядом снова и снова в глаза глумливо смотрящих на него одноклассников, слышал их смех, ясно различал их торжествующие крики, чувствовал их подлую радость от его падения, и, самое страшное, видел как его любимая учительница, чьим любимцем и лучшим учеником он был ещё мгновение назад, была не в силах преодолеть презрение и отвращение по отношению к нему.
