Анри Труайя - Филантроп

Филантропия передавалась у Дюпон-Марианнов от отца к сыну вот уже четыре поколения. Как и его пращуры, Ахилл Дюпон-Марианн, последний побег на этом мощном древе, любил ближних и стремился облегчать их участь. Честно говоря, он даже превосходил по доброте всех своих предков, ибо, в отличие от них, не был женат. А всем известно, что деятельный филантроп просто обязан быть холостяком. Таково необъяснимое, но непременное условие этого благородного призвания. Нам не дано узнать, вкус ли к филантропии утвердил Ахилла в идее безбрачия, или безбрачие привило ему вкус к филантропии. Как бы то ни было, Ахилл Дюпон-Марианн предавался филантропии с неистовством, с исступлением. Добродетель его по силе своей не уступала пороку. Ему все время нужно было спасать мужчин, как другим — губить женщин.

С тех пор как умерли его родители, Ахилл Дюпон-Марианн жил в родовом замке в департаменте Луара и Гаронна, в нескольких километрах от Браскуле-лез-Убли. Огромный замок был построен из местного камня розового песчаника. Лестница в три витка вела к парадному подъезду и к центральному порталу, завершавшемуся аркой с замком в стиле ренессанс, с пилястрами ионического ордера по бокам, украшенными на уровне арки четырьмя группами львов-плакальщиков. Внутри замка были зал тысячи стражников, и зал флейтистов, и зал долгожданных принцев, и зал потерянных стремян, а также множество потайных лесенок, голубых и сиреневых будуаров, вращающихся башенок и «каменных мешков» для любовных свиданий. Столовая была такая просторная, что в ней свободно разместился бы манеж, и оформлена она была изысканной фантазией художника во вкусе китайского декаданса с фризом из розовых лягушек на фоне смятых диких нарциссов. Спальня Ахилла Дюпон-Марианна была вся из иудейского мрамора и флорентийского камня. Его кровать, к которой вели три ониксовые ступени, инкрустированные антильским перламутром, служила в свое время ложем Генриху VI, Людовику XIII, Наполеону I и Феликсу Фору, о чем сообщала табличка, прикрепленная в изголовье. Окна выходили в парк, разбитый по проекту Лекотра, где радовало глаз благородное сочетание совершенных творений искусства и природы. Парк украшали купы деревьев, обрезанные в форме кофейника, скульптуры Венеры и Дианы, принадлежащие резцу Реноделя и Вуазена, эолийские храмы с музыкальными флюгерами, бассейны в обрамлении гротескных масок, озерко, полное золотых рыбок, с естественным островом, гондолой и гондольером, выписанными из Венеции, большой и малый каскады фонтанов, работающие по воскресным и праздничным дням, ферма, населенная ручными овечками и поющими пастушками. Ахилл Дюпон-Марианн имел в своем распоряжении пятьсот человек, занятых обслуживанием усадьбы, а поскольку он был филантропом, то хорошо им платил и не следил за их работой. Поэтому слуги, как это часто случается, делали свое дело с тем большим усердием, чем меньше ими руководили. Они подразделялись на садовников, плотников, слесарей, поваров, прачек, официантов, камердинеров, и горничных-субреток. Весь этот люд жил неподалеку от замка в нарядном поселке. Дома в нем были чистенькие и утопали в цветах. В каждой семье — фортепиано, телевизор и холодильник. На крышах ворковали голуби. Над дверями красовались трогательные надписи:

Или:

Каждый день Ахилл Дюпон-Марианн наведывался в поселок счастливых людей. Уже на рассвете до начала работы жители видели своего благодетеля в конце главной улицы, и хозяйки открывали двери, а дети радостно кричали, крутя в руках трещотки. Ахилл Дюпон-Марианн, розовый, упитанный, лоснящийся, выступал с улыбкой на устах, сложив руки на животе. На нем была ермолка из салатно-зеленого бархата и гобеленовый халат с коралловыми разводами, на котором была выткана сцена охоты на оленя. Он напевал на ходу:

Когда шел дождь, он прятался под зонтик и заменял вторую строчку четверостишия на:

Он заходил в дома, трепал за щеки ребятишек, хвалил матерей, балагурил с мужьями и уходил, сопровождаемый гулом благословений. Возвращаясь в замок, он чувствовал, как его сердце наполняется сладостной гармонией. От этих людей, которых он содержал в довольстве и благочестии, он получал неожиданную награду. Он как бы купался в их любви, был ими зацелован. Он покачивался на волнах океана морального превосходства. Однако несмотря на чудеса доброты, которые он творил в век административной подлости, трущоб, механических станков и социального переустройства, Ахилл Дюпон-Марианн постоянно чувствовал себя в долгу перед своими подопечными. Ему не давало покоя стремление к совершенству. Он хотел достичь еще большего. Он хотел удивить сам себя. Поскольку он не мог обеспечить, не разорившись, счастье всего человечества, то употреблял всю свою выдумку на улучшение жизни небольшого числа людей, за которых нес ответственность. Поселок счастливых людей был его полигоном, здесь находили выход его чувства. То вдруг он решал выкрасить все дома в розовый цвет, то устанавливал среди улицы карусель с деревянными лошадками, то приказывал, чтобы все женщины убрали себя цветами, а подростки обращались к ним в его присутствие по названиям цветов. С течением времени, однако, его воображение истощилось, и он не знал, что еще придумать, чтобы превзойти вчерашние благодеяния.

Примерно тогда он и познакомился с изобретателем Миошем, которому поведал о своих трудностях.

Изобретатель Миош разработал уже множество приборов, способных перевернуть мировую экономику, когда к нему обратился Ахилл Дюпон-Марианн с просьбой установить в его замке гидравлический подъемник переменного периметра. Поскольку работы были осуществлены в полном соответствии с пожеланиями филантропа, тот проникся к ученому дружеским расположением и рассказал ему, с каким трудом ему удается удовлетворять свою любовь к ближнему. Миош был худой коротышка, лет сорока на вид. Опалово-мутные глаза мерцали на его неподвижном самоуверенном лице. Как большинство глубоких мыслителей, он грыз ногти и оплевывал ими собеседника во время разговора. На кончиках пальцев у него поблескивали лишь тонкие, как панцирь креветки, чешуйки. Когда обкусывать было уже нечего, он принимался со смаком их обсасывать. Выслушав Ахилла Дюпон-Марианна, он хлопнул себя по лбу и сухо заметил: