Там, где начинается синева - Кристофер Морлей

Гиссинг жил один (за исключением дворецкого-японца) в маленьком загородном домике в лесистом пригороде, называемом Собачьими поместьями. Он жил комфортно и вдумчиво, как часто делают холостяки. Он происходил из респектабельной семьи, которая всегда вела себя спокойно и без лишних споров. Они завещали ему ровно столько дохода, чтобы он мог весело жить, не выставляя себя напоказ, но и не делать сложения и вычитания в конце месяца, и не рвать бумагу, чтобы Фудзи (дворецкий) не увидел ее.

Странно, что Гиссинг, который был так хорошо устроен в жизни, попал в эти любопытные приключения, о которых я должен рассказать. Я не пытаюсь дать этому объяснение.

У него не было никаких обязанностей, даже автомобиля, потому что его вкусы были удивительно просты. Если ему случалось провести вечер в загородном клубе и начинался ливень, он не беспокоился о возвращении домой. Он сидел у огня и посмеивался, глядя, как женатые члены семьи один за другим уползают прочь. Он доставал трубку и спал эту ночь в клубе, предварительно позвонив Фудзи, чтобы тот не ждал его. Когда ему хотелось, он читал в постели и даже курил в постели. Когда он отправлялся в город в театр, он проводил ночь в отеле, чтобы избежать усталости от долгой поездки на поезде в 11:44. Каждый раз он выбирал другой отель, так что это всегда было приключение. Ему было очень весело.

Но веселиться – это не совсем то же самое, что быть счастливым. Даже доход в 1000 костей в год не дает ответ на все вопросы. Этот очаровательный маленький домик среди рощ и зарослей казался ему окруженным странным шепотом и тихими голосами. Ему было не по себе. Он был встревожен и не знал почему. По его теории, в доме должна была поддерживаться дисциплина, поэтому он не говорил Фудзи о своих чувствах. Даже когда он был один, он всегда соблюдал определенную формальность в домашней рутине. Фудзи раскладывал его смокинг на кровати: он одевался, спускался в столовую со спокойным достоинством, и ужин подавался при свечах. Пока Фудзи работал, Гиссинг осторожно сидел в кресле у камина, курил сигару и делал вид, что читает газету. Но как только дворецкий поднимался наверх, Гиссинг всегда сбрасывал с себя смокинг и строгую рубашку и ложился на коврик у камина. Но он не спал. Он смотрел, как крылья пламени золотят темное горло камина, и его мысли, казалось, устремлялись вверх, в этот поток света, в чистый холодный воздух, где луна плыла среди ленивых толстых облаков. В темноте он слышал звенящие голоса, льстивые и дразнящие. Однажды вечером он прогуливался по своей маленькой веранде. Между плотами облаков с серебряными краями виднелись каналы голубого, как океан, неба, невероятно глубокого и прозрачного. Воздух был безмятежным, со слабым кисловатым привкусом. Внезапно раздался тихий, сладкий, печальный свист, настойчиво повторяемый. Казалось, он доносился из маленького пруда в ближней роще. Это странно поразило его. Это может быть что угодно, подумал он. Он быстро побежал через поле к краю пруда. Он ничего не мог найти, все было тихо. Затем свист раздался снова, со всех сторон, сводя с ума. Это продолжалось ночь за ночью. Священник, с которым он консультировался, сказал, что это всего лишь лягушки, но Гиссинг сказал, что, по его мнению, Бог имеет к этому какое-то отношение.

Когда ивы и тополя отливали бледно-бронзовым блеском, а форзиции были желтыми, как яичница, клены росли шишковатыми с красными почками, среди свежей яркой травы то тут, то там доносились бодрящие запахи прошлогодних погребенных костей. Маленькая щель в задней части ноздрей Гиссинга покалывала. Он подумал, что если бы он мог сунуть нос достаточно глубоко в холодный мясной бульон, это было бы утешением. Несколько раз он выходил в кладовую, намереваясь провести эксперимент, но каждый раз Фудзи оказывался поблизости. Фудзи был японским мопсом и довольно правильным, поэтому Гиссингу было стыдно делать то, что он хотел. Он притворился, что вышел посмотреть, насколько опорожнена кастрюля из холодильника.

– Я должен попросить водопроводчика вставить дренажную трубу вместо кастрюли, – сказал Гиссинг Фудзи, но он знал, что не собирается этого делать. Кастрюля была личным испытанием хорошего слуги. Повар, забывший опорожнить кастрюлю, слишком небрежен, подумал он, чтобы иметь настоящий успех.

Но в воздухе определенно витал какой-то странный эликсир. Он отправился на прогулку и, как только дома скрылись из виду, бросил шляпу и трость и с великим ликованием побежал по холмам и полям.

– Я действительно должен обратить всю эту энергию в какую-то конструктивную работу, – сказал он себе. – Никто другой, – размышлял он, – не наслаждался жизнью так остро и жадно, как я. Его также интересовал другой пол. Испытывали ли они эти сильные порывы бежать, кричать, прыгать и скакать на солнце? Но во время одной из своих вылазок он был немного удивлен, увидев вдалеке викария, торопливо пробиравшегося сквозь подлесок, его священническое облачение было растрепано, язык высунулся от волнения.

– Я должен чаще ходить в церковь, – сказал Гиссинг.

В золотистом свете и пронизывающем воздухе он чувствовал себя возбужденным и взвинченным. Его хвост загибался вверх, пока не заболел. Наконец он спросил Майка Терьера, который жил по соседству, что происходит.

– Сейчас весна, – сказал Майк.

– О да, конечно, веселая старая весна! – Сказал Гиссинг, как будто это было что-то, что он знал с самого начала и только что забыл на мгновение. Но он не знал. Это была его первая весна, потому что ему было всего десять месяцев.

Внешне он был оживленной, добродушной собакой, которую знали и уважали в пригороде. Он был чем-то загадочным среди своих соседей по Собачьим поместьям, потому что не ездил ежедневно по делам в город, как большинство из них, и не вел блестящей веселой жизни, как Эрдели, богатые люди, чей большой дом находился неподалеку. Там была небольшая картотека прихожан, в которой значилось: Долг Пуделя – подробно рассказать о делах каждого человека, его благотворительных наклонностях и о том, что он может сделать, чтобы развлечь церковную общину. Карточка, предназначенная Гиссингу, была помечена аккуратным почерком мистера Пуделя как Дружественная, но неопределенная относительно определенного участия в деятельности Общины.

Но сам по себе Гиссинг все больше тревожился. Даже его приступы радости, которые приходили, когда он прогуливался в мягком весеннем воздухе и вдыхал дикий, сильный аромат лесной земли,