Человек-нога - Максим Борисович Эрштейн

Вот идет Человек-Нога.

Он идет, а я стою и во все глаза смотрю на него. А он идет. А я стою, как громом пораженный и смотрю как он шагает, настоящий Человек-Нога. Все вокруг не обращают на него никакого внимания, а я стою и не могу оторвать от него взгляда.

Кто бы мог представить, что есть на свете вот такой Человек-Нога? Никто. Невозможно себе такое представить, но вот он — идет себе и ест на ходу питу с фалафелем. Он, наверное, израильтянин или ливанец. Впрочем, какая разница?

Вот он идет. Он так ступает, что по коже у меня бегут мурашки, и всего меня выворачивает наизнанку. Он так выкидывает ступню вперед и так приземляет ее, что мои давно не стриженные длинные волосы завиваются в кисть, которая хочет нарисовать его, а мое чувство геометрических пропорций кричит от сладостной боли. Оно разбужено его ступней, наступающей мне на самые печенки. Оно кричит мне — смотри — это идет пораженный гармонией. Он вобрал ее в себя на целый кувшин, не меньше, так смотри же во все глаза и упивайся ей, ешь ее, а что не съешь, закрути в банку, и будешь потом потихоньку лакомиться в серые, скудные для глаза дни.

Боже Мой, как он идет! Он и танцует и порхает, он и спринтер и волкодав, он ставит ногу легко как балерун и незыблемо как штангист-тяжеловес. Я ясно вижу, как энергия перетекает от его бедра к икроножной мышце. Я чувствую, как эта мышца пружинит: сжимается, когда он поднимается на носке, и разжимается, когда он опускается на пятку. И у меня в такт что-то сжимается и разжимается в животе.

Кто он? Математик? Он вполне может оказаться математиком, но он недоматематик. Добряк? Нет, он недодобряк. Хороший муж? Нет, он недомуж. Я однажды видел домужа, от него за версту отдавало домужем, я видел, что передо мной Человек-Муж. В общем, все остальные качества у Человека-Ноги вполне обычные, картонные, они скрыты, никак не чувствуются, и для всех нас их просто не существует. А вот его поступь, его нога, его дьявольская грация хождения — это да! Это у него бриллиант, блестящий так ярко, что все его другие качества превращаются в тень, в пустоту. Поэтому, неважно, какой он там человек. Он для нас — только и единственно Человек-Нога.

А какой я человек? А я никакой человек. Я недонога и недорука, недофилософ и недофутболист, недописатель и недочитатель, я обычный человек. Для всех вас меня никогда не было и никогда не будет. Я зато, вообще-то, надеюсь, что я доглаз, то есть я не обделен некоторым талантом, заключающимся в том, что я умею увидеть и оценить Человека-Ногу. Большинство из вас и этого не умеют. Впрочем, то, что я доглаз, никак внешне не проявляется, поэтому для вас я все равно не существую, не могу почувствоваться. Никто и никогда не будет стоять как громом пораженный и любоваться мной, осознав, что перед ним Человек-Глаз.

Не будет? А может все-таки найдется однажды какой-нибудь Человек-Чувство, который почувствует, хотя-бы из моих слов, что я умею увидеть столько красоты в Человеке-Ноге и это достойно восхищения? Кто попросит меня научить его видеть Человека-Ногу так же, как я вижу. Для кого это настолько важно, что он напишет у себя в дневнике: "Моя жизнь была серой жизнью, но вчера я встретил человека с удивительным даром видения, он видит то, что я не умею видеть. Он мне показал и я тоже увидел. Значит, оно есть, а я всю жизнь ходил рядом со всем этим и не видел всего этого. Он показал мне, например, Человека-Ногу, и я теперь тоже стою всякий раз как громом пораженный, когда Человек-Нога проходит мимо. Самое ужасное, что, в отличие от моего нового учителя, я-то этого Человека-Ногу давно знаю, он живет в соседнем подъезде. Я много раз смотрел на него, но никогда не видел. А теперь — увидел. Я теперь хочу все по-настоящему видеть. И считаю, что самым важным событием в моей жизни было то, что мне повстречался такой учитель — Человек-Глаз."

Гуси большие и красивые. У них ноги тонкие, а на конце ног листики. Когда они плывут возле берега, я вижу, как они двигают в воде этими листиками — вперед, назад, вперед, назад. Но сейчас они далеко от нас, папа туда не может даже докинуть шишку. Папа поднимает вверх руку с кусочком хлеба и один гусь поворачивает к нам свою маленькую голову. Он заметил хлеб и плывет к нам. Другие гуси тоже разворачиваются на воде, и она топорщится, волнится, и расходится кругами, как фольга на кухне у мамы, когда она мажет ее маслом. Все гуси глядят теперь на берег, где мы стоим, и плывут за первым гусем. Они выстроились на озере друг за другом, как шарики на бусах, с которыми я вчера играла, и приближаются к нам, не шелохнувшись, как будто их кто-то тащит под водой. Я точно так же тянула вчера бусы по бумаге.

Гуси любят купаться в озере. Мне туда нельзя. Когда я иду на ножках в озеро, папа говорит «тебе всего годик, тебе нельзя в озеро, там вода холодная», поднимает меня и я оказываюсь наверху, у него на плечах. Я все равно попаду в озеро, когда папа будет смотреть в другую сторону — вот тогда-то я обязательно доберусь до воды и поплыву как гусь. Я хочу быть гусем. Папа показывает мне руки и говорит что я не могу быть гусем, потому что у меня руки, а у гусей крылья. Папа кидает кусочки хлеба на траву и гуси выходят из воды и клюют хлеб. На рту у гусей маленькие палочки, они открываются и закрываются, папа говорит что это клюв. Этими палочками гуси собирают кусочки хлеба с земли, и эти кусочки пропадают между палочками. Так гуси едят, они любят хлеб. Мне не разрешают есть этот хлеб, папа говорит, что он только для гусей. Но я все равно забираю у папы кусочки и ем. Папа дает мне кусочек и говорит — «кинь гусю», но я его быстро кладу себе в рот — хлеб вкусный. У меня на рту