— Система не очень, — согласился я, — но ведь она работает.
— Отнюдь. Если ты или кто-нибудь из твоих предков жили на одном месте больше чем один раз, с этого адреса почта направляется на более ранние и дальше идет по кругу. Система на три четверти занята именно пересылкой таких вот закольцованных почтовых отправлений. Понятное дело, они никогда не доходят. Но главный идиотизм в другом. Основы работы почтовой службы — это часть правил, они не могут меняться. А потому, вместо того чтобы разгрузить почту, Главная контора ограничила передвижения.
— Безумие! — воскликнул я.
Язык мой все еще заплетался от лаймового.
— Таковы правила. А правила надлежит неукоснительно выполнять.
Трэвис опять говорил правду. Между миром, основанным на цветовой системе Манселла,[10] и правилами можно было спокойно провести знак равенства. Они определяли все наши действия и вот уже четыре столетия обеспечивали мир внутри Коллектива. Конечно, правила порой звучали очень странно: запрещалось использовать число, стоящее между 72 и 74, запрещалось считать овец, производить новые ложки и использовать аббревиатуры. Почему — никто толком не знал. Но это были правила, установленные, должно быть, не просто так, пусть даже мы не всегда могли докопаться до причины.
— Так что же ты такого сделал? — спросил я.
— Я работал в главном сортировочном отделе Кобальта. Я попробовал применить уловку и обойти правила, чтобы прекратить отправку писем для давно умерших получателей. Ничего не вышло, и я написал в Главную контору. Мне пришел стандартный ответ — «Ваш запрос рассматривается». После шестой отписки я сдался и поджег три тонны никому не нужных писем во дворе почты.
— Неплохой, должно быть, вышел костерчик.
— Мы потом пекли на углях картошку.
— А я, — мне захотелось доказать Трэвису, что он не один такой радикальный, — однажды предложил способ избавиться от очередей в столовой: поставить вместо одного подавальщика нескольких.
— И как все обернулось?
— Так себе. Тридцать баллов штрафа «за покушение на чистую простоту очереди».
— Надо было зарегистрировать предложение как стандартную переменную.
— А это работает?
Трэвис ответил, что да, работает. Стандартные переменные позволяли вносить в правила минимальные изменения. Взять, например, правило: «Детям до десяти лет в 11 утра следует давать стакан молока и на орехи». Двести лет его понимали буквально: детям давали молоко, а потом затрещину. Но один смелый префект заметил — с величайшей тактичностью, разумеется, — что в текст, видимо, вкралась ошибка и вместо «на орехи» следует читать просто «орехи». Непреложность правила не поставили под сомнение, назвав это ошибкой переписчика, и приняли стандартную переменную. Большинство случаев обхода правил, как и принципа скачка назад, основывались именно на стандартных переменных. Еще один пример — поезда. Железнодорожные пути были упразднены во время Третьего скачка назад, но один хитрый железнодорожник заметил, что единственный путь никто не запрещал. Отсюда и наши монорельсы с гироскопической стабилизацией составов: классический случай обхода правил.
— Не все это знают, но каждый может подать запрос на регистрацию стандартной переменной. Самое худшее, что будет, — отказ со стороны Совета.
— Они обязательно откажут.
— Да, но зато ты действуешь строго по закону.
Я закончил заваривать чай и поискал печенье — безуспешно.
— Кстати, — у Трэвиса как будто появилась некая мысль, — а что это за место, Восточный Кармин?
— Понятия не имею. Внешние пределы. Место довольно дикое, я так думаю.
— Звучит заманчиво. Может, какой-нибудь желтый проникнется участием и попросит для меня прощения. У тебя нет, случайно, с собой пяти баллов?
— Есть.
— Покупаю за десять.
— И в чем смысл?
— Просто положись на меня.
Заинтригованный, я протянул ему пятибалльную банкноту.
— Спасибо. Донеси на меня желтому контролеру, когда мы приедем в Восточный Кармин.
Я согласился и, подумав, спросил:
— А нельзя ли еще вглядеться в лаймовый?
— Валяй.
Вновь нахлынуло то самое необычное ощущение, и я поделился с Трэвисом, что собираюсь жениться на одной из Марена.
— На которой именно?
— Констанс.
— Никогда не слышал.
— Сколько можно ждать! — воскликнула зеленая, когда я появился с чаем. — Что ты там делал? Трепался с кем-нибудь, как распоследний серый?
— Нет, мэм.
— А печенье? Где мое печенье?
— Печенья нет, мэм. Даже самого завалящего.
— Хмм, — промычала она так, будто ей нанесли величайшее оскорбление. — Тогда еще стакан, парень, для моего мужа.
Я поглядел на зеленого. До этого момента он не выражал желания выпить чаю.
— Неплохая мысль, — одобрил он. — И с молоком…
— Он не пойдет, — вмешался мой отец, не отрываясь от «Спектра».
— Да ничего страшного, — сказал я, думая о Трэвисе и лаймовом, — я схожу.
— Нет, — повторил отец с нажимом, — ты не пойдешь.
Зеленые недоверчиво уставились на нас.
— Прошу прощения, — сказал зеленый с нервным смешком. — Мне на секунду показалось, что вы велели ему не идти…
— Именно так, — ровным голосом ответил отец, по-прежнему глядя в газету.
— Почему это? — Голос зеленой женщины дрожал от праведного негодования.
— А где волшебное слово?
— Нам не нужно никакого волшебного слова.
Отцу — красному в зеленом секторе — жилось непросто. В нашем городе был неплохо представлен весь цветовой спектр, но преобладали зеленые, которые навязывали свои решения, и потому отец был лишь цветоподборщиком в отпуске: его сместили с постоянной должности и отдали ее зеленому. Но так или иначе, отец слишком много повидал в жизни, чтобы позволять помыкать собой. Раньше я с ним никогда не путешествовал и теперь с восхищением наблюдал, как он бросает вызов представителям высших цветов.
— Раз ваш сын не хочет или не может выполнить простое поручение, мы попросим желтого рассудить это дело, — угрожающе продолжил зеленый, кивая в сторону желтого. — Если, конечно, — ему внезапно подумалось, не допустил ли он смертельную ошибку, — я не имею чести разговаривать с префектом.
Отец не был префектом, а его титул старшего советника был скорее почетным, не давая реальной власти. Но у него имелось кое-что, чего не было у зеленых: буквы. Он пристально поглядел на парочку и произнес:
— Разрешите представиться: Холден Бурый, Г. X., Поч.
Только членам Хроматикологической гильдии, или Национальной цветовой гильдии, и выпускникам Смарагдского университета разрешалось ставить буквы после имен. Прочие аббревиатуры были запрещены. Зеленые беспокойно переглянулись. Дело заключалось не в самих этих буквах, а в чувстве тревоги, порождаемом ими. Существовал страх — и сами хроматикологи, думаю, искусственно раздували его, — что, если обидеть цветоподборщика, он пошлет вам вспышку цвета 332–26–85, обеспечив мгновенную закупорку сосудов. Поступать так строжайше запрещалось, но сама боязнь этого делала людей шелковыми.
