Он замолчал. В его глазах вновь появился тоскливый жар, который я заметил вначале.
– И не уговаривайте меня пойти вместе с вами. Я не пойду.
Эти бараки, палатки, развешенное белье, играющие ребятишки, а вокруг эта гигантская саранча…
Его передергивает от отвращения.
– Люди под стражей у… у этого… Вот что ужаснее всего — ужаснее, чем разрушенные дома, чем трупы на улицах, чем лишившиеся рассудка солдаты, чем вонь в метро… Я и видеть этот лагерь больше не хочу.
– Если я увижу там жену, смогу ли я к ней пройти?
– Ну, еще бы! Уж в чем, в чем, а в сообразительности звинчам не откажешь! Пока я был там, на крыше, я видел, как многие, изголодавшись, шли туда на запах похлебки. Но вот выйти оттуда… Нет, я не пойду с вами, лучше сдохну здесь от голода и жажды.
Поставив стакан, я медленно направляюсь к двери, но оборачиваюсь на его внезапный смех.
– Держу пари, что вы не читали моих книг. А вы знаете, что я писал? Со смеху помрешь: научную фантастику!
Я не могу удержаться от улыбки.
– Вы не смотрели на кухне, на верхней полке шкафа? Там должна быть еще целая бутылка.
Я не добрался до лагеря. Все случилось гораздо раньше. Человек шагал посреди улицы совершенно открыто, без всяких признаков предосторожности. Неужели достаточно надеть фуражку, опоясать себя портупеей и повесить на плечо карабин, чтобы вышагивать с такой пренебрежительной уверенностью, с таким показным безразличием ко всему окружающему, с такой убежденностью в собственной неуязвимости?
Однако когда я окликнул его, он мгновенно, с внушающей уважение ловкостью, взял оружие на изготовку.
Я вышел из-за автобуса со спущенными шинами, где спрятался, услышав его шаги.
– Что вы здесь делаете? Почему вы не в лагере вместе со всеми?
Держа палец на спусковом крючке, он не сводил с меня глаз.
– Я как раз ищу лагерь, в котором моя жена. Я должен ее найти, понимаете?
Он слегка расслабился. Губы расплылись в улыбке.
– Вы действительно хотите попасть в лагерь?
– В тот, где находится моя жена — да. Мне нужно ее найти. Ведь война кончилась?
Улыбка стала еще шире.
– Уж это точно! И теперь ее долго не будет! А раз вам так хочется попасть в лагерь, ну что ж, мы вас туда доставим.
Вновь закинув карабин на плечо, он обернулся. Еще один человек, низкого роста, щуплый, в очках, с сильными стеклами, в клетчатом пиджаке, показался из-за угла разграбленной булочной. За его узкими плечами нелепо торчала казавшаяся огромной винтовка. За ним — еще пятеро, но без оружия, с понурым видом и угрюмой тоской в глазах. Шедшие за ними подталкивали их в спину дулами автоматов.
– Этот господин хочет попасть в лагерь!
Это было сказано таким тоном, что у меня мороз пробежал по коже. Вооруженные люди еле сдержали улыбку, а остальные ошарашенно уставились на меня. Что же касается близорукого коротышки, то он прямо-таки взвизгнул от восторга.
– Доброволец! Вот это да!
Человек в фуражке поклонился с напускной вежливостью.
– Не позволит ли господин обыскать себя?
Коротышка стал неумело обшаривать мои карманы. Вытащив в конце концов бумажник, он пересмотрел его содержимое, закрыл его и протянул обратно. Но когда я попытался взять бумажник, он выскользнул у него из рук, и я почти уверен, что сделано это было намеренно. Я нагнулся с чувством, что это какой-то кошмарный сон, что я всего лишь персонаж мною же выдуманного фильма ужасов. Едва я дотронулся до бумажника, как ударом ноги тот был отброшен на середину улицы. Я выпрямился. За стеклами, толстыми, как иллюминаторы, глаза коротышки походили на рыбьи. В них не было ни злобы, ни дружелюбия.
Теперь я шагаю вместе со всеми. Человек в фуражке идет в пятидесяти метрах впереди нас, выбирая дорогу среди развалин. Близорукий коротышка и автоматчики гурьбой идут за нами.
– Что это вы? Рехнулись или что?
Это мой сосед шепчет, еле шевеля губами и не поворачивая ко мне головы. На отвороте его синего форменного пиджака сверкает значок работника общественного транспорта. Чтобы было незаметно, как дрожат его руки, он сцепил их за спиной.
– Я хочу найти свою жену. Она наверняка в лагере.
– Моя жена тоже была в лагере. Вместе со мной. Но вчера они пришли за ней.
– Звинчи?
– Нет. Конечно, нет. Звинчи не входят в лагерь. Они только караулят снаружи. Вот эти приходят.
– Вот эти люди. Но кто они? Я думал…
Он горько смеется.
– Видели этого коротышку в очках? Не вздумайте спорить с ним, выполняйте все, что он скажет. Я видел, как он застрелил из своей винтовки двух женщин, пытавшихся убежать из лагеря.
Тошнота подступает к горлу. Мне казалось, что гнуснее звинчей ничего быть не может. Но звинчи — не люди.
– А куда они нас ведут?
– Не знаю. Когда эти типы уводили группу вроде нашей, она уже не возвращалась. Я напрасно ждал жену, она так и не вернулась.
– Может быть, они просто переводят нас из одного лагеря в другой? Может быть, мы как раз идем в лагерь, где сейчас ваша жена?
Он пожимает плечами.
– Это несерьезно. Вы же видели, как эти твари все уничтожили за четыре дня. И потом, вы же видите этих типов, что нас стерегут. И если нас куда-то ведут, значит это нужно звинчам. Иначе и быть не может.
– Если это действительно так, то почему бы не сбежать? Он смотрит на меня со слабой улыбкой.
– Ну что ж, попробуйте!
У входа в цирк сидят несколько звинчей. Это первые, которых я вижу после тех, что сжег сегодня утром у отеля. Похолодев, я встаю как вкопаннный. Не столько страх, сколько непреодолимое отвращение пригвоздило меня к земле.
Толчок в спину и голос близорукого коротышки:
– Шевелись! Не проглотят они тебя!
Его товарищи прыскают со смеху.
Откуда идет этот странный шум, объемный и легкий одновременно, похожий на пение сверчков в ландах Прованса?
Из цирка? И откуда этот тяжелый запах, густой и пресный, какой-то зеленый запах?..
Первое, что бросилось мне в глаза, — решетка, окружающая арену. И в этой клетке — звинч. Выпрямившись во весь рост, с вытянутыми вперед верхними конечностями, он медленно поворачивался вокруг своей оси. И волосы зашевелились у меня на голове: лицом к нему медленно двигался по кругу человек со штык-ножом в руке!
«Господи, боже мой!» — выдыхает кто-то рядом, в то время как наши стражи вталкивают нас в бокс. Как зачарованный, я подхожу к решетке. За ней по-прежнему друг против друга — человек и звинч. Оба настороженно следят за каждым движением соперника, выбирают момент. Торс человека обнажен. По нему струится пот. На ногах — кожаные гетры. Это военный. Не знаю, что мне видится в его безумных глазах: животный ужас или отвага отчаяния. И то, и другое, вероятно.
