— А вот и плохая новость: Инспекция по делам несовершеннолетних знает о нашем существовании. Она знает, где мы и чем занимаемся — но покуда не трогает.
Старки всё никак не может взять в толк: как такое может быть? Где справедливость? Как такое возможно, что великий герой и пример для всех беглых расплётов — всего лишь заурядный, ничем не примечательный подросток?
— Кое-кто из вас всего лишь желает дожить до семнадцати, и я вас не виню, — продолжает Коннор. — Но знаю — многие из вас готовы рискнуть всем, лишь бы прекратить практику расплетения навсегда.
— Да! — выкрикивает Старки как можно громче — чтобы отвлечь всеобщее внимание от Коннора на себя — и потрясает воздетым над головой кулаком. — Весёлый Дровосек! Весёлый Дровосек!
— Весёлый Дровосек! — начинает скандировать вслед за ним толпа.
— Мы взорвём все заготовительные лагеря до последнего! — вопит Старки. И хотя ему удаётся наэлектризовать толпу, одного взгляда Коннора достаточно, чтобы набросить на всех мокрое одеяло, остужая их пыл. Крики стихают.
— Вот вечно хоть один горлопан, да найдётся, — качает головой Хэйден.
— Жаль вас разочаровывать, но мы не собираемся взрывать «живодёрни», — сообщает Коннор, в упор глядя на Старки. — На нас и так смотрят как на насильников и преступников, и юнокопы используют страх широкой публики, чтобы оправдать расплетение. Мы не имеем права предоставлять им лишние доказательства их правоты. Мы не хлопатели. Террор — не для нас. Мы будем думать, прежде чем действовать...
Старки не нравится, как его осадили. Да кто он такой, этот выскочка, чтобы затыкать ему рот? Коннор продолжает говорить, но Старки больше не слушает — этому зазнайке нечего сказать ему, Старки. А остальные развесили уши, тупицы! У парня всё внутри горит от злости.
Он стоит, ждёт, пока так называемый Беглец из Акрона не закроет пасть, а в душе его прорастает и укореняется некое зерно. Он убил двоих юнокопов. Он уже легенда и, в отличие от Коннора, ему для этого не понадобилось прикидываться мертвецом. Старки не может сдержать улыбки. На этом авиационном кладбище сотни расплётов, но в конечном итоге, оно мало чем отличается от обычного Убежища, и точно так же, как в Убежищах, здесь просто очередной бета-самец, который только и ждёт, когда придёт настоящий альфа и укажет бете его место.
О том, что её тело посвящено Богу, девочка знает всю свою сознательную жизнь.
Она всегда отдавала себе отчёт в том, в том, что она — десятина, и в день, когда ей исполнится тринадцать, принесёт себя в жертву и исполнится благодати, познав великую тайну: её тело будет разделено, а душа образует широко раскинувшуюся сеть. Сеть не в компьютерном понимании — поскольку передать душу в компьютерное «железо» можно только в кино, и ни к чему хорошему это не приводит. Нет, её дух вместе с частями её тела самым что ни на есть реальным образом сплетётся воедино с живой плотью десятков людей. Кое-кто называет это смертью, но она убеждена, что это нечто иное, нечто, овеянное мистикой, и она верит в это каждой частичкой своей души.
— Я полагаю, никто не может познать состояние распределённости, пока не испытает его на собственном опыте, — сказал как-то её духовник. Её поражало, как это священник, человек, столь убеждённый во всём, что касается церковных догм, становится таким неуверенным, рассуждая о жертвовании десятины.
— Ватикан ещё не определил свою позицию по отношению к расплетению, — указывал священник. — Ни признал его, ни осудил. Так что пока я имею полное право испытывать неуверенность.
Она всегда возмущалась, когда священник называл жертвование десятины расплетением — как будто это одно и то же. Совершенно разные вещи! С её точки зрения, расплетение существует для прóклятых и нежеланных, а для благословенных и любимых — десятина. Процесс, возможно, одинаков, но его сокровенный смысл иной, а в этом мире сокровенный смысл — это всё.
Её зовут Мираколина — от итальянского miracolo, что значит «чудо». Ей дали это имя, потому что она была зачата для того, чтобы спасти жизнь своему брату. Маттео поставили диагноз «лейкемия», когда ему исполнилось десять лет. Чтобы вылечить сына, вся семья переехала из Рима в Чикаго, но даже в Штатах с их огромным количеством банков донорских органов не нашлось подходящего костного мозга — у мальчика оказалась редкая группа крови. Чтобы спасти его, надо было создать точный аналог его ткани, и родители так и поступили. Через девять месяцев родилась Мираколина, врачи извлекли из её бедра костный мозг и пересадили Маттео. Жизнь брата была спасена. Вот так просто. Сейчас ему двадцать четыре, он учится в аспирантуре — и всё благодаря Мираколине.
Но о том, что она является десятой частью некоей значащей совокупности, девочка узнала ещё до того, как уразумела, что значит быть десятиной.
— Мы создали десять эмбрионов в пробирке, — как-то рассказала ей мать. — Из них только один подходил Маттео — ты. Так что, mi carina[7], ты появилась на свет не в результате слепого случая. Мы тебя выбрали.
В отношении остальных эмбрионов закон содержал чёткие инструкции. Семья Мираколины должна была заплатить девяти женщинам за то, чтобы те выносили их. После этого суррогатные матери могли делать со своими младенцами, что им заблагорассудится — либо сами вырастить их, либо подкинуть в хорошие дома.
— Это стоило любых затрат, — говорили Мираколине родители. — Ты и Маттео — самое дорогое, что у нас есть.
И вот теперь, когда подходит время для её жертвы, Мираколине приносит умиротворение мысль о том, что где-то в большом мире у неё есть девять близнецов. И кто знает, может быть, какая-то часть её разобщённого тела попадёт и к её неизвестным братьям-сёстрам...
Но причины, по которым она стала десятиной, не имеют ничего общего с процентами и прочими скучными цифрами.
— Мы заключили с Господом договор, — так говорили ей родители, когда она была совсем крошкой, — что если ты родишься и Маттео будет спасён, мы выкажем Ему свою благодарность тем, что отдадим тебя обратно в виде десятины.
Даже в том нежном возрасте Мираколина понимала, что такой великий договор нарушить непросто.
Однако время шло, и её родители, по-видимому, раскаялись в принятом решении.
— Прости нас! — не раз и не два умоляли они дочку, часто со слезами на глазах. — Пожалуйста, прости нас за то, что мы сделали!
И она прощала их, хотя никак не могла взять в толк, почему они просят у неё прощения. Мираколина всегда была убеждена, что быть десятиной — это благословение; ведь ей известны её предназначение и судьба — без всяких сомнений и метаний. Почему родители сожалеют о том, что наделили её существование целью и смыслом?
