Прюнскваллор с самого дня пожара стал странно молчалив – для него. Когда ему случалось открыть рот, он говорил так же быстро, как прежде, тем же высоким и тонким голосом, однако большую часть каждого дня Доктор пролеживал в кресле своей гостиной, одаряя неизменной улыбкой всякого, кто попадался ему на глаза, и так же неизменно посверкивая зубами, однако в плававших под толстыми стеклами очков сильно увеличенных глазах его обозначилась некая новая мысль. Ирме, которая со времени пожара лежала в постели и из которой каждый второй вторник выцеживали по полпинты крови, теперь дозволено было спускаться под вечер вниз, где она удрученно сидела, раздирая на тонкие полосы куски миткаля, доставляемые к ее креслу каждое утро. Час за часом предавалась она этому шумному, расточительному, однообразному, усыпительному занятию, скорбно размышляя над тем обстоятельством, что она, оказывается, никакая не леди.
Госпоже Шлакк все еще неможилось. Фуксия ухаживала за ней, как умела, перенеся постель няни к себе, ибо старушка боялась теперь темноты, напоминавшей ей о дыме.
Пожалуй, меньше всего сказался пожар на Титусе. Несколько времени глаза его оставались воспаленными, но единственным другим следствием пережитого им стала жестокая простуда, на время которой младенца переселили в дом Прюнскваллоров.
Кости старика Саурдуста вместе с обгорелыми остатками деревянных панелей и книг убрали с мраморного стола.
Флэй, коему было поручено собрать останки старика и доставить их во двор челяди, где сооружался из старых ящиков гроб, обнаружил, что управиться с обуглившимся скелетом будет непросто. Голова его держалась на честном слове и Флэй, долго простоявший, скребя в затылке, над останками, в конце концов решил, что выбор у него только один – взять гремливые мощи на руки, как ребенка, и оттащить их в Замок. Так оно получится уважительнее, да и риску, что скелет развалится или сломается, будет меньше.
В тот вечер Флэя, возвращавшегося лесом из библиотеки и еще не дошедшего до опушки, застиг сильный дождь, и ко времени, когда он прошел половину пустоши, отделявшей Горменгаст от сосняка, вода уже струями стекала по несомым им костям, булькая в глазницах черепа. Одежда Флэя промокла, в башмаках хлюпало. У самого замка ливень припустил посильнее, скрадывая дневной свет до того, что ничего не было видно шага за два-три. Неожиданный звук за спиной заставил Флэя застыть, но прежде, чем он обернулся, резкая боль в затылке пробила его тошнотой, и Флэй, медленно опав на колени, выронил скелет и без чувств повалился на пузырящуюся землю. Сколько часов или минут пролежал он, Флэю так и не удалось потом уяснить, но когда он пришел в себя, дождь продолжал лить как из ведра. Он поднял большую, корявую руку к затылку и нащупал вздувшуюся там шишку размером с утиное яйцо. Боль стремительными рывками разлеталась от нее по всей голове.
Тут он вспомнил о скелете и, покачиваясь, встал на колени. В глазах еще плыл туман, и все-таки Флэю удалось разглядеть струистые очертания костей Саурдуста. Когда несколько мгновений спустя зрение его совсем прояснилось, Флэй увидел, что голова старика исчезла.
Обряд похорон совершил Баркентин. По коренному его убеждению, зарывать кости без черепа было никак невозможно. Жаль, конечно, будет, если череп придется взять чужой, но главное, все-таки, что тело, когда его предают земле, должно же быть чем-то увенчано. Флэй несколько раз повторил свой рассказ, правдивость которого удостоверялась ссадиной над его левым ухом. Прояснить трусливого похитителя или хотя бы представить, чем руководствовался он, совершая столь безобразное, столь бессмысленное деяние, казалось решительно невозможным. Два дня прошли в бесплодных поисках пропавшего украшения. Стирпайк возглавил отряд конюшенных юношей, отправленный на обход винных подвалов, в которых, согласно его теории, имелось – так он, во всяком случае, утверждал – множество ниш и закоулков, в коих преступник мог спрятать череп. Стирпайку давно хотелось обследовать эти подвалы. Впрочем, предпринятые при свете свечей разыскания в сыром лабиринте уставленных пыльными бутылками погребов и проходов теорию его опровергли, и когда в тот же вечер стал возвращаться, сообщая о безрезультатности своих трудов, один поисковый отряд за другим, постановлено было похоронить кости на следующее утро, независимо от того, сыщется голова или нет.
Можно было, конечно, раскопать одну из могил на кладбище слуг, но сие было сочтено святотатством, и Баркентин решил, что череп небольшого теленка подойдет не хуже любого прочего. Таковым удалось разжиться у Свелтера, и после того, как телячью голову выварили, очистили от последних мясных волокон, высушили и отполировали, и назначенный час похорон приблизился, а между тем никаких следов изначального черепа обнаружить не удалось, Баркентин послал Флэя в комнату госпожи Шлакк – приискать какую-нибудь синюю ленту. Телячий череп подошел почти идеально, ибо был невелик, и прочие кости в сравнении с ним выглядели не такими маленькими, как того опасались устроители похорон. Во всяком случае, старик будет пусть и неоднороден, но укомплектован полностью. Что там ни говори, а наличие головы придает похоронам надлежащую чинность – это вам не то что зарыли и с плеч долой.
Но лишь когда гроб опустили наземь у могилы, вырытой на Кладбище Досточтимых, и лишь когда небольшая толпа безмолвно обступила маленькую, прямоугольную яму, Баркентин подал Сепулькревию знак, дающий понять, что тому пора выйти вперед и прикрепить телячий череп – синей лентой, найденной на дне принадлежавшей госпоже Шлакк корзинки с шитьем, – к верхнему из уцелевших позвонков Саурдуста. Высокая честь для старика. Погрузившийся в задумчивость Баркентин завязал на своей бороде несколько новых узлов. Он был доволен. Руководствовался ли он неким темным догматом, отыскавшимся в традиции Гроанов, или ему просто нравились ленты, наверное сказать невозможно, но какой бы ни была истинная причина, Баркентин раздобыл где-то еще несколько разноцветных полосок и украсил скелет отца шелковыми бантами, аккуратно повязав их на те кости, которые представились ему наипригоднейшими для подобных прикрас.
Как только Граф закончил возню с телячьим черепом, Баркентин склонился над гробом, чтобы полюбоваться достигнутым результатом. В общем и целом, неплохо. Череп малость великоват, но смотрится хорошо. Свет позднего вечера приятно играет на нем, особенно эффектно подчеркивает он зернистость костной ткани.
Граф безмолвно стоял чуть впереди толпы, и Баркентин, вогнав костыль в землю, попрыгал вокруг оного и оказался лицом к лицу с принесшими гроб челядинцами. Одного взгляда его холодных глаз хватило, чтобы подтолкнуть их к могиле.
