— Какие сейчас могут быть дела! Сам все видел. Ты хоть как?
— Как видишь. Почти труп.
— Это ты брось! Хирурги у нас отличные. Заштопают тебя в лучшем виде. Даже ногу обещают сохранить.
— Зачем писателю нога… Оставьте голову да правую руку…
— А ты все шутишь!
— Как там наши ребята?
— Почти всех, слава богу, удалось вывезти. Только Кырля без вести пропал. А Урицкий молодец! Воюет в интернациональном отряде пулеметчиком. Лихой парень. Отсюда собирается в Югославию податься…
— Как Катька?
— Ничего. Она-то нигде не пропадет. При первых выстрелах сбежала и кассу с собой успела прихватить. А вот Валечку изнасиловали. — Верещалкин едва не разрыдался.
Кто такая Валечка, Костя не знал даже приблизительно, однако сочувственно кивнул. Остатка сил ему могло хватить слов на двадцать, не больше, и он тихо попросил:
— Нагнись… Ниже…
— Ну? — борода Верещалкина уже щекотала ему лицо.
— У меня в кармане адрес. Очень тебя прошу, найди эту девушку. Скажи, чтобы ждала меня. А если умру, помоги ей чем сможешь… Обещаешь?
— Постараюсь, — ответил Верещалкин без особого энтузиазма.
— Уж постарайся… А не то я тебя найду. Не на этом свете, так на том…
— Конечно, найдешь! Через месяц будем водку вместе пить.
— А ведь это я во всем виноват, — закрыв глаза, прошептал Костя.
— В чем виноват? — Верещалкину, чтобы слышать, пришлось приложить ухо к губам Кости.
— Во всем… В беде этой… В твоих неприятностях… В смертях, в слезах… Мне нельзя любить. А я вас полюбил… Вот такая я сволочь…
— Уносите! — Верещалкин махнул кому-то рукой. — Бредить начал!
Местные хирурги Косте Жмуркину ничем помочь не смогли. Пока он исповедовался Верещалкину в своем страшном грехе, шальная ракета класса «земля — земля», запущенная своими же, накрыла госпиталь.
Его едва успели погрузить в санитарный вагон последнего отходящего поезда, однако на ближайшей узловой станции, уже совсем в другой стране, сняли и сначала даже не знали, куда отвезти — в морг или в реанимацию.
К счастью, все обошлось. Удалось сохранить и жизнь, и ногу. Каких мук это стоило Жмуркину, знал только он один.
Домой Костя возвращался уже поздней осенью, исхудавший, как медведь после зимовки, и совсем седой. Вся одежда на нем была с чужого плеча.
В его родном городе многое успело измениться — и цены, и деньги, и власть, и даже форма у милиции. За благополучное возвращение стоило бы выпить, и Костя первым делом направился в привокзальный магазин. Трость, без которой он теперь и шага не мог ступить, придавала ему некоторую солидность.
Очередь в винно-водочный отдел была приличная. Последним в ней стоял доморощенный политик и частный издатель Рабинович. Не было уже на нем ни золотой цепи, ни драгоценного перстня, ни неброского прикида от Армани. В данный момент он тщательно пересчитывал кучу мелких бумажных купюр, из тех, что только на паперти подают.
— Добавить? — вежливо поинтересовался Костя.
— Отвали! — Рабинович мельком глянул на него и, похоже, не узнал.
— Зря отказываешься, — продолжал Костя. — На армянский коньяк у тебя точно не хватит.
— Что? — Рабинович недоуменно уставился на него. — Э-э-э… Гражданин Кронштейн, если не ошибаюсь?
— Он самый.
— Изменился ты…
— Могу и тебе сделать тот же комплимент. Как поживает «Эпсилон»?
— Никак. Нет уже «Эпсилона». Обанкротился. Все с торгов ушло. Еще и должны остались.
— Как же так могло случиться? — Голос Жмуркина непроизвольно дрогнул, как у преступника, чья вина вылезла вдруг наружу.
— Зарвались… Деньгами сорили без счета. Не на того политика ставку сделали. Ссуды давали не тем, кому нужно… Да и наелся уже народ этим Руби Роидом. Тиражи до минимума упали.
— Извини. — Костя направился к выходу.
— За что извинить? — не понял Рабинович. — Подожди! На бутылку вина наскребем!
— Нет, извини. — Костя непроизвольно втянул голову в плечи. — Нельзя нам с тобой общаться. Боюсь, как бы хуже не стало.
— Мне хуже уже не станет!
— Не обольщайся…
Килька, уже давно превратившаяся в кашалотиху, встретила его истерическими воплями:
— Где ты, старый козел, пропадал столько времени? Хоть бы весточку семье прислал! Я уже тебя с жилплощади выписать собралась! Болтаешься неизвестно где, а у твоего сына, между прочим, дочка родилась.
— Я рад за него, — буркнул Костя, которому его родное жилье казалось теперь чужим.
— Рад он, видите ли! — Килька всплеснула руками. — Лучше бы денег внучке на крестины дал, алкоголик проклятый! Все небось пропил!
— Отстань! — Костя так глянул на нее, что Килька от греха подальше смылась на кухню.
В старой записной книжке он отыскал номер квартирного телефона Верещалкина и долго накручивал диск. Ответила ему Катька. Не вдаваясь в подробности, она сообщила, что Верещалкин здесь больше не живет и звонить ему следует совсем по другому номеру. Едва только Костя успел записать его, как Катька без предупреждения оборвала разговор.
До бывшего директора ТОРФа удалось дозвониться только под вечер.
— Жмуркин! — обрадовался тот. — Вот не ожидал! Мы тебя как-то потеряли из виду.
— Какие новости? Вы что, разошлись с Катькой?
— Она со мной разошлась. Отсудила и квартиру, и машину, и счет в банке, и все барахло. Я семь судебных процессов пережил, представляешь? Теперь гол как сокол. Кормлюсь тем, что сочиняю жизнеописания местных боссов.
О том, что война кончилась (притом — абсолютно безрезультатно, если не считать, конечно, жертв и разрушений), Костя уже знал из газет, поэтому он сразу перешел к делу, ради которого, собственно говоря, и звонил сейчас Верещалкину.
— Ты мою просьбу выполнил?
— Какую? — насторожился тот.
— Девушку нашел?
— А-а… Я думал, ты про нее давно забыл.
— Нет, не забыл.
— Понимаешь, какие пироги… — Верещалкин замялся. — Пропала она. Вместе со всей родней. Возле их хутора десант высадился. Вот его и накрыли из установок залпового огня. Так все перепахали, что сейчас там и пырей не растет… Пустыня Калахари… Жмуркин, ты куда пропал? Алло!
Но Костя уже отшвырнул телефонную трубку, вслед за которой улетел и аппарат. На шум из кухни выглянула Килька.
— Ты что себе позволяешь, пьянь! — протявкала она. — Если залил зенки, так веди себя пристойно!
— Убью! — не выдержал Костя. — Изыди! Исчезни!
— Вот как! Сейчас ты сам исчезнешь!
Даже не сняв домашних тапочек, Килька помчалась в опорный пункт милиции, где ее по старой памяти изредка трахали, если не подворачивалось другой, более достойной кандидатуры. На этом основании она считала себя важной персоной, находящейся под особой защитой закона.
