И всё же ещё не до конца верилось, что это — на самом деле. Скорее — ощущался будто клубок из обрывков нитей — и каждая была нитью судьбы: самого, Кламонтова, его страны, народа… Клубок, в который спуталось когда-то такое ясное и прямое, как стрела, будущее. И он стоял в коридоре вагона с тускло светящимся расписанием — и не мог поверить, что всё это наяву…
"Да… А остальные? — словно электрическим разрядом оборвала это состояние внезапная мысль. — Ведь если всё — правда, и они должны быть здесь!"
Осторожно, еще с недоверием и опасением Кламонтов заглянул в ближайшее купе — и вздрогнул. Хотя почему — ведь там на первой, обычной, спальной полке и лежал Мерционов. И, явно только что проснувшись — повернулся и полусонно посмотрел, узнав его. (Ну да, они же на химическом факультете встречались наяву….)
— Что ж, Хельмут, вот мы и здесь. И — всё оказалось правдой. И — так и есть, как поняли… Кому — выкричаться, свести счёты, а у кого — ломается судьба, на которую замкнуто столько, что представить страшно — если рухнет… А это — ещё и его личная судьба. И просто вынужден спасать целую эпоху в истории мира — чтобы этим спасти и себя. Вот как — на самом деле… И только я не понял — какой год там, снаружи…
— 1990-й, — ответил Кламонтов, присаживаясь в коридоре напротив купе Мерционова. — Хотя, знаешь, до их пор поверить трудно…
— Ну, я пока ещё посплю, — сказал Мерционов. — Очень хочется спать. Наверно, предстоит такое, что сперва надо хорошо выспаться. Или даже — во сне придёт уже какая-то информация…
— Да, наверно, — согласился Кламонтов. — Правда, мне — наоборот, спать не хочется. Выспался уже, что ли…
С этими словами он встал, прошёл по коридору, мельком взглянув в другие купе — и, увидев ещё спавших Селиверстова, Тубанова и Ареева, убедившись, что они тоже здесь, вернулся к своему купе, но входить не стал, а сел в коридоре у окна. Думать пока ни о чём не хотелось — просто смотреть в окно, понемногу отходя от потрясения. Тем более, вид из окна поезда всегда успокаивал его…
А вагон — теперь, в составе поезда Хелм — Киев, ехал уже обратно. Густая пелена облаков не давала даже приблизительно определить направление восхода. Редкие капли растекались по окну почти горизонтальными полосами. Унылые пустые поля и голые кроны деревьев — как видел Кламонтов прежним, острым зрением и через окно купе — тянулись едва ли не до горизонта по обе стороны. И — ни каких-то машин, ни самих дорог… Хотя — всё так же тускло светившееся расписание как будто не изменилось…
Неужели — 1990 год? А мог быть — вовсе любой от 1874-го до1992-го? И только в недавно такой близкий апрель 1993-го он пока не мог попасть — ведь взят сюда из последнего дня марта того года, который ещё привычно воспринимал как нынешний. И — который должен снова стать для них всех нынешним через один или несколько годичных циклов… А вот каким, что несущим с собой — это уж смотря, как они справятся со своей миссией. Средоточием которой становился теперь этот вагон — как фрагмент, осколок, остров одной реальности в другой… Во что ещё верилось с трудом — но уже страшно становилось от мысли, что снаружи действительно могло быть чужое, незнакомое прошлое — ведущее в ещё более незнакомое и страшное будущее. Если только они — избранные — не сумеют защитить то действительно космическое будущее земного человечества, которое знали, на которое надеялись…
Но уже, словно заря, вставала и уверенность: нет, не подведут, справятся, сделают всё как надо. Ведь они понимают, что такое ответственность за судьбы мира — и каким должно быть будущее. И избраны — не зря…
А вагон ехал и ехал дальше — и за окном всё тянулись чёрные пустые поля. Застывшие, притихшие — будто в ожидании чего-то…
