Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина.
Камни вели себя очень плохо. Они выворачивались из-под ноги, они норовили поглубже вонзиться в подошву, проткнуть ее, добраться до живого тела. Глина вела себя поприличнее. Но и она делала все, что могла. Она вдруг вспучивалась плешивыми холмами, она устраивала ни с того ни с сего дурацкие косогоры, она расступалась в глубокие крутые овраги, где на дне невозможно было дышать от застоявшейся тысячелетней жары… Она тоже играла в свою игру, в свое глиняное «замри-отомри», учиняла метаморфозы в меру своей скудной глиняной фантазии. Все здесь играло в свои игры. И все – в одни ворота…
– Эй, Андрей! – сипло позвал Изя. – Андрюха-а!..
– Чего тебе? – через плечо спросил Андрей и остановился.
Тележка, вихляясь на разболтанных колесиках, по инерции накатила на него и ударила под коленки.
– Смотри!..
Изя стоял шагах в десяти позади и показывал что-то в протянутой руке.
– Что это? – спросил Андрей без особого интереса.
Изя налег на постромки и, не опуская руки, подкатил свою тележку к Андрею. Андрей смотрел, как он идет, – страшный, в бороде по грудь, со вставшей дыбом, серой от пыли шевелюрой, в неимоверно драной куртке, сквозь дыры которой проглядывало волосатое мокрое тело. Бахрома его порток едва прикрывала колени, а правый башмак вопиял о каше, выставляя на свет грязные пальцы со сломанными черными ногтями… Корифей духа. Жрец и апостол вечного храма культуры…
– Расческа! – торжественно провозгласил Изя, приблизившись.
Расческа была из самых дешевых – пластмассовая, со сломанными зубьями, – не расческа даже, а обломок расчески, и у места облома можно было еще разобрать какой-то ГОСТ, но пластмасса была выбелена многими десятилетиями солнечного жара и жестоко изъедена пылевой коростой.
– Ну вот, – сказал Андрей. – А ты все галдишь: никто до нас, никто до нас.
– И совсем я не так галдю, – сказал Изя миролюбиво. – Давай посидим, а?
– Ну, посидим, – согласился Андрей без всякого энтузиазма, и Изя тут же, не снимая постромок, плюхнулся задом прямо на землю и принялся засовывать обломок расчески в нагрудный карман.
Андрей поставил свою тележку поперек ветра, сбросил постромки и уселся, прислонившись спиной и затылком к горячим канистрам. Ветра сразу же стало заметно меньше, но зато теперь голая глина немилосердно жгла ягодицы сквозь ветхую ткань.
– Где же твой резервуар? – сказал он с презрением. – Трепло.
– Иш-шы, иш-шы! – откликнулся Изя. – Должон быть!
– Это еще что такое?
– А это такой анекдот, про купца, – объяснил Изя с охотой. – Пошел один купец в публичный дом…
– Ну, поехали! – сказал Андрей. – Все об ёй? Угомона на тебя нет, Кацман, ей-богу!..
– Я угомона себе позволить не могу, – объявил Изя. – Я должен быть готов при первой же возможности.
– Сдохнем мы тут с тобой, – сказал Андрей.
– Ни боже мой! И не думай, и не мысли!
– Да я и не думаю, – сказал Андрей.
Это была правда. Мысль о неизбежной, конечно, смерти очень редко теперь приходила ему в голову. Черт его знает, в чем тут было дело. То ли острота этого ощущения обреченности уже совсем притупилась, то ли плоть уже настолько высохла и изнемогла, что перестала орать и вопить и только еле-еле сипела где-то на пороге слышимости… А может быть, количество перешло, наконец, в качество, и начало действовать постоянное присутствие Изи с его почти неестественным равнодушием к смерти, которая все ходила около них кругами, то приближаясь почти вплотную, то вдруг снова удаляясь, но никогда не упуская их из виду… Так или иначе, но вот уже много дней Андрей если и заговаривал о неизбежном конце, то только для того, чтобы снова и снова убедиться в своем растущем равнодушии к нему.
– Что ты говоришь? – переспросил он.
– Я говорю: ты, главное, не бойся здесь подохнуть…
– Да ты мне это уже сто раз говорил. Я уже давным-давно не боюсь, а ты все знай долдонишь свое…
– Ну и хорошо, – мирно сказал Изя. Он вытянул ноги. – Чем бы это мне подошву подвязать? – осведомился он глубокомысленно. – Отвалится ведь в ближайший же кол времени…
– А вон конец от постромок отрежь и подвяжи… Дать тебе ножик?
Некоторое время Изя молча созерцал торчащие пальцы.
– Ладно, – сказал он наконец. – Совсем отвалится – тогда… Может, хлебнем по глотку?
– Ручки зябнуть, ножки зябнуть? – сказал Андрей и сразу вспомнил дядю Юру. Дядя Юра вспоминался теперь с трудом. Он был из другой жизни.
– Не пора ли нам дерябнуть? – с живостью подхватил Изя, искательно заглядывая Андрею в глаза.
– Фигу тебе! – сказал Андрей с удовольствием. – Знаешь, какой водицы хлебни? Которую ты где-то там вычитал. Наврал ведь мне про резервуар, да?
Как он и ожидал, Изя немедленно взбеленился.
– Иди ты на хер! Что я тебе – гувернантка?
– Ну, значит, рукопись твоя наврала…
– Дурак, – сказал Изя с презрением. – Рукописи не врут. Это тебе не книги. Надо только уметь их читать…
– Ну, значит, читать ты не умеешь…
Изя только посмотрел на него и сейчас же завозился, поднимаясь.
– Всякое говно здесь будет… – бормотал он. – А ну вставай! Резервуар хочешь? Тогда нечего рассиживаться… Вставай, говорю!
Ветер, ликуя, хлестнул колючками по ушам и радостно, как веселый пес, запылил кругами над плешивой глиной, а глина с натугой двинулась навстречу и некоторое время вела себя смирно, словно собиралась с силами, а потом начала опрокидываться косогором…
Понять бы все-таки до конца, куда меня несет черт, подумал Андрей. Всю жизнь меня куда-то несет – не сидится мне на месте, дураку… Главное, ведь смысла никакого уже нет. Раньше все-таки всегда бывал какой-то смысл. Ну, пусть даже самый мизерный, пусть даже завиральный, но все-таки, когда меня били, скажем, по морде, я всегда мог сказать себе: это ничего, это – во имя, это – борьба…
…Всему на свете цена – дерьмо, сказал Изя. (Это было в Хрустальном Дворце, они только что поели курятины, жаренной под давлением, и теперь лежали на ярких синтетических матрасиках на краю бассейна с прозрачной подсвеченной водой.) Всему на свете цена – дерьмо, сказал Изя, ковыряя в зубах хорошо отмытым пальцем. Всем этим вашим пахарям, всем этим токарям, всем вашим блюмингам, крекингам, ветвистым пшеницам, лазерам и мазерам. Все это – дерьмо, удобрения. Все это проходит. Либо просто проходит без следа и навсегда, либо проходит потому, что превращается. Все это кажется важным только потому, что большинство считает это важным. А большинство считает это важным потому, что стремится набить брюхо и усладить свою плоть ценой наименьших усилий. Но если подумать, кому какое дело до большинства? Я лично против него ничего не имею, я сам в известном смысле большинство. Но меня большинство не интересует. История большинства имеет начало и конец. Вначале большинство жрет то, что ему дают. А в конце оно всю свою жизнь занимается проблемой выбора, что бы такое выбрать пожрать этакое? Еще не жратое?.. Ну, до этого пока еще далековато, сказал Андрей. Не так далеко, как ты воображаешь, возразил Изя. А если даже и далеко, то не в этом дело. Важно, что есть начало и есть конец… Все, что имеет начало, имеет и конец, сказал Андрей. Правильно, правильно, сказал Изя нетерпеливо. Но я ведь говорю о масштабах истории, а не о масштабах Вселенной. История большинства имеет конец, а вот история меньшинства закончится только вместе со Вселенной… Элитарист ты паршивый, лениво сказал ему Андрей, поднялся со своего коврика и бухнулся в бассейн. Он долго плавал, фыркал в прохладной воде и, ныряя на самое дно, где вода была ледяная, жадно глотал ее там, как рыба…
