Флэю, обнаружившему перед собой выгнутую куполом спину и необъятный зад главного повара, не терпится увидеть хозяина, вызвавшего его звоном колокола, он пребывает сейчас не в том настроении, чтобы мириться с помехами или пугаться возникшей перед ним белой туши, и хотя он не знает покоя в течение многих уже долгих, холодных ночей, – ибо вполне проник в намеренье повара покончить с ним, Флэем, во сне, – теперь, столкнувшись с телесным воплощением своего ночного кошмара, он проявляет твердость, достойную железного дерева, и вытянув шею, так что темная, мрачная, костистая голова его выдвигается, точно у черепахи, вперед, что-то шипит сквозь серовато-желтые зубы.
Глаза Свелтера встречаются с глазами врага – никогда еще не изливали четыре хрящевидных шара столь адской, столь пагубной злобы. Когда бы некое волшебство далеко-далеко унесло по темному коридору кожу, мясо и кости главного повара и таковые же господина Флэя, оставив только четыре глаза висеть на воздухе у двери Графа, оные наверняка налились бы кровью, уподобясь оттенком Марсу, – накалились бы докрасна, задымились, прорвались пламенем, столь неистова ненависть, кипящая в них, и, вспыхнув, закружили бы одни вкруг других по все сужающимся орбитам, все быстрее, быстрее, пока не слились бы в воспаленный, яростный шар и не унеслись, четыре в одном, оставляя в холодных, серых проходах кровавый след и, с завыванием пролетев под несчетными арками, по бесконечным коридорам Горменгаста, не отыскали бы вновь незрячие тела свои и не ворвались в ошалелые глазницы.
На миг враги застывают, ибо Флэй еще не успел пополнить воздухом опустошенную шипением грудь. Затем, охваченный нетерпением добраться, наконец, до хозяина, он снизу вверх резко бьет острым, как заноза, коленом в похожее на обвислый воздушный шар пузо повара. Свелтер, лицо которого съеживается от боли и бледнеет настолько, что ворот его отбеленной униформы приобретает, в сравнении, серый оттенок, возносит, точно клешню, огромную руку, между тем как тело его, жаждая облегчения, непроизвольно складывается пополам. Когда же он выпрямляется, и когда Флэй пытается плечом вперед протолкнуться мимо него в дверь, оба леденеют от крика, еще более страшного, чем прежде, протяжного, скорбного вопля смертоносного сыча, и от голоса Фуксии, которая, одолевая слезы и страх, восклицает:
– Отец! Отец! Молчи, тебе станет лучше, я позабочусь о тебе. Посмотри на меня, отец! Ну, посмотри же! Я знаю, что тебе нужно, потому что… потому что я знаю, я отведу тебя туда, как стемнеет, и тебе полегчает. Ты только посмотри на меня, отец, посмотри на меня!
Но Граф на нее не смотрит. Граф, подобравшись, втянув голову в плечи, сидит посередине широкой, резной полки камина. Под ним, вцепившись в полку трясущимися руками, наклонясь к нему, стоит Фуксия. Сильная спина ее выгнута, голова откинута назад, шея напряжена. И все же она не смеет прикоснуться к отцу. Годы скупости чувств, лежащие позади, холод взаимной сдержанности, всегда сквозивший в их отношениях, даже теперь разделяют отца и дочь подобно стене. Еще недавно казалось, что она начала разрушаться, что замороженная их любовь стала оттаивать, просачиваясь сквозь разломы, но теперь, когда любовь эта нужнее всего, когда и ощущается она сильнее, чем прежде, стена смыкается вновь, и Фуксия не смеет прикоснуться к отцу. Не смеет она и признаться себе, что отец обезумел.
Граф не отвечает, и Фуксия, упав на колени, разражается плачем, но плачем без слез. Тело ее воздымается и опадает под сидящим на корточках лордом Сепулькревием, каркающие звуки рвутся из горла, но облегченье, даруемое слезами, не даруется ей. Только сухая боль, и в долгие эти мгновения Фуксия становится старше – гораздо старше, чем способны представить себе многие мужчины и женщины.
Флэй, сжав кулаки, входит в комнату, волосы на скудном теле его стоят дыбом, обратись как бы в крохотные проводки. Что-то сломалось в нем. Неколебимая верность дому Гроанов и его светлости борется в старом слуге с ужасом того, что он видит. Нечто похожее, должно быть, произошло и со Свелтером, ибо пока он и Флэй смотрят на Графа, лица их выражают одно и то же чувство, хоть и переведенное, так сказать, на разные языки.
Его светлость одет во все черное. Длинные, белые кисти рук его чуть изгибаются вовнутрь, свисая с подпирающих подбородок колен, между которыми зажаты запястья. Но холод, до мозга костей пробирающий всех, кто глядит на него, порождается глазами Графа – теперь округлившимися совсем. Улыбка, игравшая на губах лорда Гроана, когда он сидел с Фуксией в сосновом лесу, исчезла, будто и не было ее никогда. Рот его никакого выражения не имеет.
Внезапно из этого рта исходит голос. Очень тихий:
– Повар.
– Ваша светлость? – дрожа, отзывается Свелтер.
– Сколько у тебя мышеловок в Великой Кухне?
Глаза Свелтера начинают метаться вправо-влево, рот открывается, но повар не издает ни звука.
– Ну же, повар, ты должен знать, сколько мышеловок ставится каждую ночь – или ты стал небрежен?
– Господин, – выдавливает Свелтер, —… в Великой Кухне мышеловок, должно быть, сорок… сорок мышеловок, ваша милостивая светлость.
– А много ли мышей нашли в них сегодня в пять утра? Отвечай же.
– Все они были заполнены, ваша светлость, – все, кроме одной.
– Их уже отдали котам?
– Э-э… котам, ваша…
– Я спросил, их уже отдали котам? – печально повторяет лорд Сепулькревий.
– Пока еще нет, – отвечает повар. – Пока еще нет.
– Ну так принеси мне одну… принеси одну, пожирнее… немедленно. Чего ты ждешь, господин повар?.. Чего ждешь?
Влажные губы Свелтера шевелятся.
– Пожирнее, – произносит он. – Да, господин мой… одну… пожирнее…
Как только он удаляется, голос звучит снова:
– Немного сучьев, господин Флэй, немного сучьев, и поскорее. Сучьев самой разной длины, ты понял? От небольших веток до маленьких и самых различных форм, Флэй, самых различных, чтобы я мог изучить их по очереди и понять, какие годны для строительства, ибо не след мне ударять лицом в грязь перед другими, хоть все мы не бог весть какие работники. Поторопись же, господин Флэй.
Флэй поднимает глаза. Долго смотреть на своего столь изменившегося господина ему не по силам, но теперь он снова поднимает глаза. Хозяйское лицо кажется ему незнакомым. Рта на этом лице могло бы не быть и вовсе. Изящный орлиный нос выглядит затвердевшим, а в каждом круглом, как блюдце, глазу сквозит небо с безучастной луной.
Внезапным неловким рывком Флэй поднимает Фуксию с пола, забрасывает на плечо и, развернувшись, устремляется к двери. Скоро он уже ковыляет по коридорам.
– Я должна вернуться, должна! – задыхается Фуксия.
