— Вы о тех двух бонобо «хууу», Саймон?
— Да, верно, вот, значит, как выглядят бонобо «хуууу»? Я видел, что о них жестикулируют, но никто не показывал мне пока, как они выглядят.
— И кто же они, по-вашему, такие, Саймон «хуууу»? — знаки Буснера были нежнее ласк юной самки.
— Я думаю «хуууу», это друзья моей Сары, братья Брейтуэйт, одного обозначают Кен, другого Стив. Автор одной из заметок, которые вы давали мне тогда в больнице, намекал, что Кен спаривался с Сарой. Так странное.
Саймон опустил лапы. Буснер ущипнул его снова:
— Что именно странно «хуууу»?
— Я думал, что, увидев Кена — если вон тот, конечно, Кен, — испытаю дикий прилив ревности. Но я почему-то вовсе не ревную, а просто хочу подчетверенькать к нему и посмотреть, кто кому поклонится «хуууу».
Буснер скептически взглянул на Саймона. Он, разумеется, понял, куда тот клонит. Учитывая извращенные моногамные традиции, принятые у людей, известие о том, что кто-то спаривается с твоей первой, второй или третьей самкой, или даже с постоянной самкой вне группы, или даже — Буснер расхохотался про себя при этой мысли — просто со знакомой самкой, несомненно, должно вызывать эмоциональный надрыв. Но, хотя рассуждение увлекло именитого психиатра, еще увлекательнее был сам факт, что Саймон узнал близнецов-бонобо.
Самцы продолжали глазеть на Брейтуэйтов. Бонобо стояли на задних лапах на верхней ступеньке лестницы, и шимпанзе за шимпанзе, проходя мимо, кланялись им каким-то очень странным образом, почти не нагибаясь, почти не поднимая задницы выше головы, а братья почти не касались их в ответ и решительно отказывались чиститься.
— А кто вообще такие бонобо «хууу»? — немного погодя спросил художнику врача.
— Просто такая раса шимпанзе родом из Африки, Саймон, — ответил Буснер.
— Вы хотите показать, что они черные «хуууу»?
Буснер уже давно все выучил о видах и подвидах людей, так что вопрос не застал его врасплох:
— Вы правы, Саймон, в известном смысле бонобо — аналог черного подвида у людей.
— А-а, в таком случае, наверное, в вашем мире есть такая вещь, как бонобизм «ххи-хиии-хууу»?
— Верно, есть.
— Вот как «хи-хи-хи», — экс-художник оскалил зубы нижней челюсти и усмехнулся, — это многое объясняет.
— Что же, например «хуууу»? — недоуменно спросил Буснер.
— Например, тот факт, что их здесь не так много. Кое-что, как я уже имел случай показать, от мира к миру не меняется.
С этим щелчком пальцев Саймон вскочил на задние лапы и зашагал вверх по ступенькам к братьям Брейтуэйт. Буснер поспешил следом. Однако за несколько секунд, которые учетверенькали у союзников на то, чтобы взбежать по лестнице, братья исчезли в толпе гостей. Саймон подпрыгнул повыше, но увидел лишь щетинистое море шимпанзеческих голов, направляющихся по волосатым волнам неведомо куда.
— Они растворились в толпе, — махнул Саймон лапой Буснеру и вдруг замер: — Так, тут что-то интересное…
Часть галереи, куда они попали, была такой же огромной и пустой в плане плотности выставленных произведений искусства, однако по качеству последних превосходила ту, куда врач и пациент попали сначала. На бесконечном полу тут и там возвышались самцекены. Не статуи — насколько Саймон мог судить, материалом послужил пластик или латекс, — но и не обычные самцекены. Ближайшая к Саймону и Буснеру фигура застыла, делая шаг вперед, как бы желая покинуть постамент. Облаченная в белый халат, в лапе она держала стеклянную пробирку, но из шеи торчала не голова шимпанзе, а что-то искаженное, странное и массивное.
— Вот так, — шутливо показал Саймон именитому психиатру, — я частенько рисую «хи-хи-хи» в воображении вас!
У других самцекенов тоже имелись части тела, невозможные у шимпанзе: у одного вместо головы картофелина, у другого — голова кролика Багза Банни из диснеевского мультфильма, у третьего — птичий клюв. Но самой странной смотрелась одинокая фигурка детеныша человека. Эту фигурку ее создатель также подверг надругательству, покрыв совершенно бесчеловечной кудлатой шерстью и снабдив задние лапы пальцами, которые могли бы хватать предметы. Они как раз и втыкали в вену двухмиллилитровый одноразовый шприц, насколько можно судить — с героином.
Саймон и Буснер прочетверенькали вокруг всех выставленных фигур, ухая себе под нос, пока не добрались до юного наркомана-гибрида в дальнем конце — с мыслью истолковать работу.
— «Хуууу» как вам кажется, Саймон, по-моему, весьма удачные вещи, вы созначны «хуууу»? И весьма подчетверенькивающие к нашей «хууу» теме.
— Трруннн» ну да, пожалуй, тут вы правы, Зак. Все это, конечно, призвано выражать все более странные формы, которые принимает наша жизнь; тут значь о том, как под воздействием антиприродной среды, в какой нам приходится жить, искажается наша способность воспринимать собственное тело.
Буснер, хотя и был удивлен, что Саймон показал «наши» и признал тем самым их с Буснером принадлежность к одному и тому же виду, лишь щелкнул пальцами:
— Я бы показал, здесь есть сходство с вашими собственными работами последнего времени «хуууу»?
— Верно, верно, — отзначил Саймон, — я вижу явное сходство с моими апокалиптическими полотнами. Эти самцекены тоже намекают на некую трагическую утрату перспективы, вызванную тем, как насильственно в нашей культуре проводится якобы непреодолимая граница между шимпанзе и животными.
Пока продолжалась жестикуляция, к Буснеру и Саймону незаметно подполз согбенный, маленький веснушчатый шимпанзе, в парике и белом льняном пиджаке, скроенном так, чтобы выставить его задницу в выгодном свете. Увидев, что художник опустил лапы, новоподползший поклонился обоим сожестикулятникам и показал:
— «ХуууухГрааа» доктор Буснер, для меня большая честь пасть ниц перед вашей мордой, Саймон, я» просто счастлив снова видеть тебя в обществе, пожалуйста, доставь мне удовольствие — разреши приласкать твои великолепные яйца.
Шимпанзе немедленно исполнил обещанное.
Саймон почувствовал что-то знакомое в прикосновении и уставился прямо в морду радостно подчинявшегося ему самца, морду, на которой зияли две пасти, одна открытая, с зубами, другая закрытая — рубец от раны. Ага, сообразил Саймон, передо мной Тони Фиджис.
— «ХуууууГраааа» Тони! Доктор Буснер показывал, что мы можем тебя тут встретить. Что махнешь по поводу этих изделий «хуууу»?
Глядя на простодушную морду Саймона, Тони Фиджис решил, что лучше сделать вид, будто ничего не было, будто последний раз, когда он держал в лапах яйца Саймона, не пришелся на ночь в забегаловке у Кембридж-Сёркус — ту самую ночь, после которой Саймон угодил в больницу. Художественный критик, весь спокойствие, отзначил:
