8
Жилище – это рама, в которой мы видим человека. В старых романах эта рама часто бывала роскошной – людям хотелось видеть героя, своих фантазий на фоне тисненой кожи под хрустальной люстрой или у рояля в богато обставленной гостиной.
Потом шел, так сказать, биографический период, когда писатели спорили друг с другом, чье детство прошло в более бедной обстановке, состоявшей из черной закопченной печки, раскладного дивана с вылезшими пружинами, проросшего картофеля, хранившегося под кухонным столом, ночного горшка под колченогим умывальником и сопливых ребятишек в каждом углу.
Жилище Густафссона не было похоже ни на первое, ни на второе. Краснея от смущения, мы вынуждены признаться, что это была самая банальная квартира, обставленная скромно, но уютно. Она состояла из большой кухни, в которой стоял и обеденный стол, гостиной, спальни и двух небольших комнаток для детей, потому что право на собственный угол, за дверью которого можно уединиться со всеми своими неприятностями и печалями, считалось у Густафссонов основным правом человека.
Ингрид Густафссон огляделась в последний раз, она стояла в гостиной под лампой, скрытой плоским стеклянным плафоном. Теперь она была рада, что не поддалась первому паническому желанию и не поменяла квартиру па меньшую. В гостиной было очень уютно: книжные полки, телевизор, кресло с высокой спинкой, располагающее к чтению, угловая тахта с журнальным столиком, накрытым для кофе, и на стенах три пейзажа, изображающих лес.
Над тахтой висела зеленая вышитая салфеточка. Эта салфетка сопутствовала Густафссонам столько, сколько они были женаты. Ее вышил дедушка Густафссона – он ушел на пенсию, когда они поженились, и на старости лет увлекся вышивкой. На салфетке серебряными нитками было вышито маленькое стихотворение:
Зима шлет снег, а лето – зной,
а осень – мзду за труд бессонный.
Но луг весенний – цвет надежд,
а цвет надежд – зеленый[1].
Весь день Ингрид размышляла, не снять ли ей эту салфетку. Вышивка была сделана небезупречно, и кое-кто из гостей, возможно, кривил рот в улыбке, прочтя это незатейливое стихотворение, но Густафссон любил эту салфетку, да и дедушка был у них частым гостем. Он бы обиделся, увидев, что плод его трудов вдруг исчез со стены.
Но теперь-то все было по-другому. Любой намек на цвет, и прежде всего на зеленый, мог нечаянно ранить Пера. А Ингрид хотелось избежать этого. Однако, если она уберет салфетку, он непременно спросит о ней, поймет, почему ее сняли, и все равно обидится.
Она вздохнула. Все стало таким сложным. Ингрид услыхала, что дверь в комнату Греты отворилась. Светловолосая шестнадцатилетняя девушка в джинсах и свитере вошла в гостиную. Вздох облегчения означал, что на сегодня с уроками покончено. Взяв книгу, Грета уселась боком на кресло и свесила ноги с подлокотника.
– Ты убрала у себя в комнате?
– Конечно, – Грета кивнула, не отрывая глаз от книги.
– Ты не забыла, что сегодня...
Хлопнула входная дверь, и Ингрид умолкла. Это пришел Уве. Ему было пятнадцать, это был крепкий парень, он уже явно вырос из своего костюма. В руках у него была раскрытая книга. Уве кивнул матери, не переставая бормотать вполголоса: «Площадь боковой поверхности усеченного конуса равна площади боковой поверхности прямого цилиндра, высота которого равна образующей этого усеченного конуса и...»
– Ты всю дорогу так шел? – Грета нарушила его сосредоточенность.
– Нет, только половину. Ну вот, из-за тебя я сбился, никак не запомню, что такое образующая.
– Небось, все думают, что ты чокнутый!
– Не твое дело. Ну-ка скажи мне, что такое образующая?
– Во всяком случае, ничего интересного. Как, ты сказал, это называется?
– Видишь? Это недоступно твоему скромному соображению.
– Ну и что? Плевать я на это хотела.
– Теперь тебе ясно, насколько это сложнее всего, что ты проходишь в своей дурацкой торговой школе?
– Сложнее? А ты умеешь подводить баланс? Или закрывать счет? Или заказать шестьсот тюков кофе «Сантос»? ФОБ[2], Рио-де-Жанейро. По-английски. Впрочем, ФОБ – это недоступно твоему скромному соображению.
– Ничего подобного. Просто мне это неинтересно. Я собираюсь стать химиком.
– В прошлом году ты хотел стать летчиком. Долби свою образующую, пока не решил, кем станешь.
Из кухни вернулась Ингрид, она приготовила все для кофе.
– Вы что, ссоритесь?
Уве стоял посреди комнаты. Теперь он подошел и сел у журнального столика.
– Это все Грета со своими глупостями, – сказал он. – Она, видите ли, уже знает, кем будет. Думаю, самое меньшее, на что она согласна, это на пост генерального консула, директора или главного управляющего.
– А вот захочу и стану. Это раньше такие посты могли занимать только мужчины. Теперь все иначе. А ты радуйся, если тебе удастся получить какую-нибудь секретарскую должность.
– И когда ты намерена стать генеральным консулом? К пасхе?
– Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Все генеральные консулы старые и седые.
– Тогда у тебя в запасе есть еще годика два! Одно мгновение казалось, что Грета сейчас швырнет в него диванной подушкой. Но мать помешала ей.
– Пожалуйста, перестаньте. Вы забыли, что сегодня папа возвращается домой?
– Не волнуйся, мы ничего не забыли.
– У вас в школе говорят об этом?
– Конечно. Ведь об этом писали в газетах.
– Но имя там не указывалось.
– Ну и что! Не так уж трудно и догадаться. И ребятам и учителям. Правда, наш воспитатель ничего не сказал. Но был сегодня добрей, чем обычно. Да и ребята тоже. Все, кроме Вилли, Он обозвал меня Зеленым побегом. Если бы переменка не кончилась, я бы ему задал.
– Да нет, Уве. Он просто хотел сострить. Тебе и Грете придется теперь запастись терпением. Бог терпел да и нам велел, как говорит дедушка. Если кто-нибудь станет вас дразнить, не отвечайте. Сделайте вид, будто ничего не слышали, и они отстанут.
– Мне-то никто ничего не скажет, – заявила Грета. – У нас все достаточно взрослые и тактичные люди.
Уве фыркнул.
– Тактичные! Просто это означает, что они чешут языки у тебя за спиной.
На мгновение Ингрид охватило чувство безысходности. Теперь вся затея казалась ей не просто трудной, но и безнадежной. Если даже дети не могут между собой договориться, если даже они препираются друг с другом... Да и сама она уже вчера чувствовала себя то больной и подавленной, то веселой и бодрой – такое чувство, будто ни тело, ни душа не понимают, чего им хочется.
Но отступать некуда. Им всем предстояло пережить то, что суждено.
