Однако и мы тоже становимся сильнее и выносливее, день за днем продолжая свой поход. Подошвы моих ног уже совершенно задубели, а плечи давно привыкли к тяжести рюкзака.
***
Я продолжаю делать записи не по собственному желанию, а исключительно из чувства долга. Мне лично они кажутся совершенно бесполезными! Я не могу припомнить ни одного существенного события, которое вообще стоило бы описывать в дневнике. Праздник Перехода, например, когда-то, видимо, казался мне весьма значительной вехой, но теперь воспоминания о нем практически стерлись в моей памяти, за исключением отдельных, похожих на яркие вспышки эпизодов, мысли о которых скорее раздражают, чем радуют.
Я просил остальных помочь мне восстановить в памяти это событие. Но они прямо-таки хамски высмеяли меня и заявили, что помнить стоит только то, что полезно с практической точки зрения.
Сперва им вообще очень не нравилось, что я веду дневник. Они боялись, что я могу вмешаться в их жизнь, призвав на помощь некие сверхъестественные силы. Особенно сердился и огорчался Грандинанг. Однажды он даже попытался сжечь мой дневник – попытка, правда, была довольно нерешительной, как и все, что он делает. В тот день меня спас Дерних: он заявил, что я поцелованный богом летописец и сочиняю что-то вроде героического эпоса, посвященного нашему великому походу. Когда-нибудь, сказал Дерних, эти песни станут исполнять при массовом скоплении народа, и мы, их герои, прославимся навек.
Не знаю, верил ли он сам в то, что говорил, но благодаря ему отношение ко мне совершенно переменилось. Теперь каждый вечер меня заставляют писать и еще проверяют, обо всех ли «подвигах» я успел услышать и упомянуть.
***
В памяти моей сохранилось лишь несколько разрозненных эпизодов, связанных с тем Праздником, но я почти уверен, что тогда происходило нечто исключительно важное. И еще, по-моему, это нечто было весьма неприятным. Или скорее чудовищным.
Я помню, что все мы приняли какое-то снадобье. Это был обязательный с незапамятных времен ритуал. Всем раздали какой-то корень, мы его вымыли, нарезали и потом долго жевали. Еще, помню, у нас были такие специальные шелковые мешочки, в которые мы сплевывали непрожеванные грубые волокна. И все ужасно веселились насчет того, как забавно принимать наркотик. А потом Элиаминг вдруг стал серьезным и сказал, что наркотик принимать вообще не обязательно, это вовсе не священный ритуал, а просто средство, призванное снять напряжение у тех, кто участвует в торжестве. И еще он сказал, что действие наркотика рассчитано часов на сорок и в этот период, как известно, могут возникать слабые галлюцинации, особенно в пиковый момент воздействия снадобья на человеческий организм, но это вполне поддается контролю, и полная дезориентация и потеря памяти случаются крайне редко.
Элиаминга вечно интересуют подобные тонкости. Он даже заранее обсудил с врачом, как прием подобного наркотика может сказаться на моем организме землянина. Врач предположил, что поскольку мой организм прекрасно справляется с любой местной пищей, то скорее всего никакого особого вреда не будет и от данного средства. Но если, прибавил он, у меня возникнут какие-то сомнения или страх, я должен от приема наркотика отказаться.
Никаких опасений у меня не возникло. И наркотик я принял вместе со всеми.
***
Дальше у меня в памяти полный провал. Помню только, как мы оказались в каком-то странном месте, где без конца вспыхивали яркие цветные огни. От этих вспышек у меня разболелась голова, особенно раздражали красные. Через какое-то время вспышки стали обретать конкретные формы. Сперва они сгустились в облака, затем превратились в колонны, и, наконец, перед нами возникли обнаженные и совершенно безликие человеческие фигуры, пылавшие, как факелы. Их яркое свечение продолжало терзать мои глаза, и я, видимо в целях самозащиты, в итоге превратился я пульсирующий разноцветный источник света.
По-моему, это все-таки была галлюцинация.
Затем наступила темнота, и я услышал мужской голос – мне кажется, Дерниха (хотя он это отрицает):
– Разумеется, откуда тебе было это знать! И конечно же, мы никак не могли тебе рассказать об этом.
– Но теперь же рассказываете, – возразил я.
– Нет. Я ничего не рассказываю – я просто придаю реальную форму тому, чему твоя душа научилась путем превращений.
– Мне бы следовало догадаться об этом раньше! – с горечью заметил я. – Это же было совершенно очевидно. Нужно было лишь проявить должное внимание.
– Это все равно не помогло бы тебе.
– Я понимаю, – сказал я со слезами на глазах. – И все-таки жаль, что я этого не знал!
***
Странный разговор, и, похоже, он происходил где-то в лимбе. Он отчетливо запечатлелся в моей памяти, но я понятия не имею, что именно мне так нужно было знать раньше. Дерних уверяет меня, что никакого разговора не было вообще. Все остальные стараются никогда о Празднике даже не вспоминать. Вообще ни о чем ином, кроме реальной жизни и связанных с нею трудностей, разговоров не ведется.
***
Еще я помню толпу, с дикими воплями мчавшуюся в слепой панике по улицам Мореи. Некоторые старики и маленькие дети не успевали за толпой и падали, а люди бежали прямо по их телам… А когда толпа умчалась вдаль, трупы было просто невозможно опознать.
Я тоже поддался общей панике (хоть и не помню, почему). Меня охватил какой-то первобытный ужас. Я понимал, что оставаться в толпе опасно, и, подтянувшись, взобрался на какой-то подоконник, где в страхе пережидал, пока эта дикая орда не умчалась вдаль. Однако за столь оригинальное решение мне пришлось дорого заплатить. Когда я уже собрался идти дальше, ужас обрушился на меня с поистине сокрушающей силой, и мне показалось, что он охотился именно на меня. Я умирал от страха, я бежал сломя голову, точно безумный, и, когда нагнал наконец друзей, сердце у меня буквально выскакивало из груди.
***
Еще я смутно вспоминаю, что оказался в какой-то комнате с каменными стенами, покрытыми надписями, которые я был не в состоянии прочесть. В углу мерцал масляный светильник.
Подняв глаза, я увидел перед собой обнаженного мужчину с лисьей головой. В одной руке он держал кремневый нож, в другой – сосновую шишку. Лисья голова, разумеется, была просто маской. Я знал, что так и полагается.
– Теперь ты знаешь, – сказал он мне.
– Что я знаю? – спросил я.
– Ты знаешь, каков лик будущего.
Довольно долго я колебался, но все же спросил:
– А кто ты сам?
– Зеркало, – был ответ.
Я протянул руку, желая его коснуться, и пальцы мои ощутили гладкую поверхность. Тогда я коснулся собственного лица: вместо него была длинная, покрытая шерстью звериная морда.
