Александр Геров - Беспокойное сознание

Страшная боль и чувство безысходности заполонили сердце. Вот мне и конец. Все меня покинули. Гибель неизбежна. Но почему же так жестоко, так медленно и безжалостно меня уничтожали?

— Может, именно так закаляются характеры, — подумал я и прослезился. — Надо во что бы то ни стало выдержать. Не может это продолжаться вечно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

В этот момент над городом со свистом пронеслись реактивные самолеты. Приблизившись к окну, я в робкой надежде глянул на небо. Да нет, на что мне было надеяться! Самолеты летели точно над нашим домом, их приборы для визуального наблюдения цепко держали меня в поле зрения; фантастическое чутье позволило мне уловить шепот летчиков:

— Нет, от нас тебе не уйти!

Они все знали, но и я все понимал. Борьба шла безжалостная, но в конце концов, может быть именно мне предстояло торжествовать. Не потому, что вины за мной не было, а потому, что я проявил нечеловеческую выдержку, не сломился, стоял перед лицом истории с высоко поднятой головой и ждал своего приговора.

Выйдя из дому, я отправился к сборному пункту, откуда нам предстояло влиться в ряды демонстрантов. Весь город уже знал о моем преступлении, все читали сегодняшнее стихотворение. Сотни глаз впивались в меня холодными клинками, не ведающими жалости, сотни взглядов спрашивали меня:

«Ты зачем продал родину? Зачем запятнал ее честь? Смотри, как весело размахивают малыши своими красными флажками! Глянь на молодежь, она распевает песни и водит хороводы на площади! О них ты не подумал. Ты думал только о себе. Зачем ты это сделал?»

— Вам же на пользу я это сделал, товарищи! — прошептал я, трагически взволнованный.

Мои слова тут же уловили аппараты для подслушивания и молниеносно разнесли их по всей Земле. Громкоговорители транслировали краткие комментарии на иностранных языках. По-английски, французски, немецки и итальянски было передано сообщение, что у меня хватает нахальства отрицать свою вину и даже оправдываться. С площади, где уже началась демонстрация, донесся мощный крик возмущения, вызванный моей наглостью. Мне стало стыдно собственных слов и я потупился. Ничто не могло меня оправдать. Более того: подозрения в отношении меня усилились. Пока я пробивался через толпу к месту сбора, десятки людей ощупали мне карманы, проверяя, не спрятал ли я на себе оружие. Пришлось стерпеть и эту обиду. Когда я добрался до цели, наша группа уже строилась, но литературный критик Петронов сумел-таки меня поддеть:

— Что скажешь о сегодняшнем стихотворении, а?

Чувства собственного достоинства я пока не потерял, а потому не благоволил ему ответить.

Мы направились к центру. Динамики продолжали вещать на иностранных языках. Шагавший рядом со мной коллега ткнул пальцем в направлении громкоговорителя, под которым мы проходили, и спросил:

— О чем это они?

Я глянул ему в глаза. Может, это и провокация, но я ответил так:

— О чем бы там ни было, будь спокоен! Вся ответственность ляжет исключительно на мои плечи. Виновен лишь я один и никто другой.

Колонна была построена так, что когда мы маршировали мимо трибун, я оказался ближе всех к официальным лицам. Я почти касался стоявшей перед трибуной шеренги офицеров. Каждый из них смотрел мне в глаза, на их лицах ясно читалась мысль:

«Если ты попытаешься бросить бомбу или выстрелить, будешь на месте уничтожен».

Должно быть, я пал чрезвычайно низко, раз они допускали, что я способен и на такое. А в доказательство своей силы, в доказательство могущества и непобедимости социалистического лагеря шеренга передо мной вдруг расступилась и я увидел юношу-китайца, с улыбкой шагавшего мне навстречу. Он приблизился, не спуская с меня пристального взора, а я ступил в сторону, давая ему дорогу.

— Все это мне известно, — утомленно шептал я. — Сила на нашей стороне. В этом я никогда не сомневался, но вот — ошибся. Накажите меня и… скорее бы конец!

Толпа демонстрантов становилась все реже, и вот, наконец, я остался в одиночестве. Направленное на меня озлобление несколько улеглось — люди поняли, убедились, что я не так уж опасен, и шумно расходились. Ощущение было такое, будто голову мне наполнили медленно действующим ядом. В тот же миг я понял: от меня требовалось самолично вынести себе приговор, определить кару и самому же положить конец собственной жизни.

— На том и порешим, — мысленно сказал себе я и поспешил домой. — Может, так оно и лучше, раз уж я враг, предатель и шпион.

Дома никого не было. Татьяна предупредила, что останется на банкет в своем учреждении. Кот потерся хвостом мне об ноги, вскочил на диван и, положив голову на передние лапы, уставился на меня желтыми зрачками. Я решил перерезать себе вены бритвенным лезвием. Сняв сорочку, засучил левый рукав нижней рубашки и приступил к поискам неиспользованного лезвия. Вдруг в голове мелькнуло страшное подозрение. Стоило мне взглянуть на потолок, как оно подтвердилось: пока меня не было, в электрическую лампочку вмонтировали две зрительные пластинки и теперь наблюдали за моим поведением. Но это еще не все. На одной стене комнаты висел большой портрет Татьяны, написанный, когда она была маленькой. Повернуться к нему мешал страх, но желание узнать все как есть оказалось сильнее. Взгляд на портрет — и все подтвердилось. Там, где на картине были глаза, полотно оказалось вырезанным, а через дырки на меня смотрела жена. Значит, и ее заставили шпионить за мной. Теперь уже все ниточки, связывавшие меня с жизнью, оказались оборваны. Похоже, ей дорого стоило согласие на такое дело: на кроткие глаза Татьяны навернулись слезы, она отодвинулась, и тут же через картину за мной стал наблюдать другой человек. О, господи, кто же это? Неужели… Подобной мысли я и допустить не смел. Но в меня впивались пронзительные глаза, и сквозь полотно картины я прозрел лицо самого Сталина. Раз уж он прибыл сюда из своего далека, и все ради меня, значит, я очень и очень крупный преступник.

В этот миг я потерял сознание.

Открыв глаза, установил, что двое неизвестных — один подхватив под мышки, а другой за ноги — несут меня по коридору вон из дому. Снаружи стояла ночь. Звездное небо бессмысленно воззрилось на черный пикап перед нашей дверью. Он служил еще и комбинированным катафалком, ибо на дверце у него красовался красный крест. Похитители втолкнули меня в машину и включили освещение. Итак, все ясно. Сдерживаемые до сих пор силы высвободились взрывообразно и вылились в один-единственный жест. Согнув правую руку в локте и сжав кулак, я положил левую ладонь на ее сгиб. Слова же мои были тверды и спокойны: