Игра актеров ослепила Досю. Трижды посмотрев «Графиню Мицци», поставленную по пьесе Шницлера, она твердо решила, что станет актрисой, и другой дороги в жизни у нее быть не может. В день отъезда труппы в Одессу Дося оставила сестре записку, что уезжает в Петербург учиться на актрису, и пришла в гостиницу, где остановились актеры. Режиссер Сергеев, которому было крайне некогда, оглядел девушку веселым, чуть нагловатым взглядом.
«Вы что ж, мадемуазель, в артистки решили податься? Идите-ка лучше, барышня, домой к папеньке с маменькой, а то они волнуются».
Дося ответила заранее придуманной ложью:
«У меня нет родителей, я сирота, так что обо мне никто не волнуется. И я уже выступала…один раз, правда».
«В любительском спектакле? Нет, милая барышня, прежде, чем стать настоящей актрисой, нужно много учиться, а у нас здесь не школа для юных дилетанток».
Сергеев пренебрежительно махнул рукой и уже отвернулся, собираясь бежать дальше по своим делам, но Дося испуганно вцепилась в его рукав.
«Я научусь! Я все буду делать, буду помогать, только возьмите меня в труппу!»
Насмешливо хмыкнув, режиссер пожал плечами.
«И что вы умеете делать? Нам лишние люди не нужны, обучать вас у меня нет времени».
«Я прически умею делать. И вообще, буду делать все, что вы скажете. Все!»
Она сказала это таким тоном, что Сергеев приостановился и окинул ее долгим оценивающим взглядом. Потом криво усмехнулся, придвинулся поближе и положил руку на упругое девичье бедро. В лицо Досе пахнуло перегаром.
«Так уж и все?»
Она не отодвинулась и не оттолкнула влажную ладонь. Подтвердила, глядя ему прямо в глаза:
«Все. Я хочу быть актрисой, научите меня».
В ту же ночь Дося оказалась в постели режиссера Сергеева и отдалась ему совершенно спокойно, без всяких сомнений и колебаний. Эта жертва, которую, как она считала, ей пришлось принести из любви к искусству, оказалась не столь уж неприятной – Сергеев был опытным любовником и отнесся к своей юной подруге достаточно бережно. Он не спрашивал, сколько ей лет и не испытал никакого чувства вины, когда убедился в невинности девушки – полагал, что раз она выбрала такой путь, то все равно достанется какому-нибудь проходимцу.
Дося не пропускала ни одной репетиции, старательно вникая во все тонкости актерского мастерства, помогала костюмерше и в гримерной. У нее были хороший вкус и ловкие руки. Актеры быстро привыкли к девушке, и постоянно можно было услышать:
«Досенька, взгляни, как я в этой ротонде».
«Дося, помоги, пожалуйста закрепить тиару».
Сергеев в постели был с ней ласков, а на людях сдержан, суров и требователен. На свой страх и риск он дал Досе маленькую немую роль служанки в пьесе Шницлера «Графиня Мицци», во время репетиций заставлял ее, как и других артистов, работать до изнеможения, не стесняясь, ругал при всех площадными словами, но она была счастлива. В Одессе спектакль с участием Доси прошел удачно, зрители с удовольствием аплодировали хорошенькой девчушке, пробегавшей по сцене в белом фартучке с изящной метелочкой, а местный фотограф по заказу Сергеева так ее и запечатлел – в костюме горничной, с метелочкой в руках.
Из Одессы труппа отправилась в Тифлис, затем в Баку, Ашхабад и Самарканд, а после Рождества прибыли в Ташкент. На спектакле, который они давали в старом дворянском собрании присутствовал сам городской голова Николай Гурьевич Маллицкий. Между двумя действиями, в которых Дося должна была пробежать по сцене со своей метелочкой, она осторожно выглянула из-за кулис, чтобы разглядеть человека, о котором ходили легенды. Говорили, что прежде Маллицкий был редактором газеты, и в поисках материала пробрался в одну из страшных тюрем бухарского эмира – зиндан – чтобы взять интервью у узников. Что такое зиндан, Дося себе представляла – в холе, примыкавшем к зрительному залу, висела картина знаменитого художника Верещагина «Зиндан».
В Ташкенте пробыли до начала февраля – ждали приезда театра Комиссаржевской, чтобы увидеть игру великой актрисы. Спектакль «Бой бабочек» с участием Веры Федоровны прошел там же, в старом дворянском собрании, собрав почти весь город. Досю, с замиранием сердца следившую за каждым движением Комиссаржевской, постепенно охватывало отчаяние – никогда ей самой так не сыграть! Бог не дал таланта, так что же она наделала? Ради чего бежала, обманула сестру, бросила мать, живет с чужим человеком? Может, ей следует уйти в монастырь и до конца жизни замаливать свой грех?
На следующее утро после спектакля костюмерша Феня принесла страшную весть – в городе оспа, заболела Комиссаржевская, и говорят, что сердце у нее слабое, не выдержит. Торопливо набросив пальто, Дося побежала на Самаркандскую улицу, где жила Вера Федоровна. У подъезда толпились люди – ждали доктора. Он вышел, оглядел собравшихся, но ничего не сказал – сел в пролетку и махнул извозчику, чтобы трогал. Вернулся через час, привез с собой другого врача, и оба скрылись в подъезде.
Дося простояла у дома на Самаркандской до сумерек, пока у нее не разболелась голова. Наконец не выдержала, поплелась домой, а голова болела все сильней, разламывалась поясница, и в горле пересохло. На сердце лежала тоска – горничная сообщила, что лучше Вере Федоровне не стало, и люди шептались, что ей не выжить. Войдя в гостиницу, где жили актеры, Дося потеряла сознание – страшная болезнь добралась и до нее.
Ташкентская эпидемия оспы унесла жизнь двух человек из их труппы, а троих актрис так сильно обезобразила, что бедные женщины рыдали, глядя на себя в зеркало. У Доси осталось три или четыре неглубокие оспинки, и доктор успокоил ее, сказав, что со временем они будут почти незаметны. Придя в себя, она долго плакала, узнав о смерти Комиссаржевской и товарищей, а Сергеев сидел рядом и утешал. Сам он не болел, но трагедия выбила его из колеи и лишила душевного равновесия. Осунувшееся лицо режиссера с черными кругами вокруг глаз постарело, взгляд потух. Дося тихо спросила:
«Что теперь? Вы уезжаете?»
Несмотря на их близость, ей трудно было сказать ему «ты». Он помотал головой.
«Нет, я разбит. Когда поправишься, отправлю тебя к матери, а я… Я останусь в Ташкенте. Коля Маллицкий поговорил с Керенским, и тот предложил мне преподавать историю в учительской семинарии».
Дося не знала, кто такой Керенский, и не сразу сообразила, что Коля Маллицкий – тот самый знаменитый городской голова, спускавшийся в зиндан. В настоящее время ее интересовало другое, и голос ее дрогнул.
«А… театр? Вы ведь вложили столько сил!»
«Нет больше театра, а у меня внутри пустота. За эти дни я стал другим человеком. Знаешь, как бывает – кажется, что впереди столько надежд и свершений, а потом вдруг какая-нибудь нелепость, и в один миг все…»
