вроде и ничего.
— А спереди?
— А чего тебе спереди? Ты что её в глаз тыкать будешь, что ли?
— Не, — сказал Кнут, — я со спины не люблю, коленки натираешь. А ещё мне нравится на морду смотреть, а не на жопу.
— Жопа иногда красивее морды, — со знанием дела пробурчал колхозник. — Например, у моей бабы.
— Не повезло тебе.
Лицо колхозника озарилось интересом.
— А у твоей красивая?
— Жопа?
— Да не жопа, а морда!
— Отличная у неё морда. Я таких и не видал никогда раньше.
— Так, может, за три картошки твоя Вася мои потребности удовлетворит?..
Кнут слегка задумался. Подозвал девицу, объяснил ситуацию.
— За три картошки? — удивилась Вася.
— Ага! — Колхозник уже выбирал из кучи те, что поплоше.
— Да пусть он за три картошки сам себя удовлетворяет, — отрезала Вася.
— Вот видишь, — сказал Кнут колхознику, — не хочет она с тобой. Давай шесть картошек!
— Или три, или в Партком, — упорствовал работяга.
— А в Парткоме так сразу и порешат в твою пользу, — скривился Кнут в усмешке.
— А посмотрим, в чью, — засверкал глазками колхозник. — Я дам им картошек, вот и порешат.
— Лучше мне дай, канители меньше, — посоветовал Кнут.
— Нет, не дам.
— Вот я приду завтра сюда и даже за шесть картошек не усмирю свою потребность дать тебе три раза в глаз, — начал злиться вырубала. — А если сейчас сговоримся, я больше к тебе никогда не подойду.
Колхозник ещё поупрямился, но после того, как Кнут дал множество честных клятв Коммуниста и пятикратно осенил себя звездой, поверил, но потребовал:
— Только пусть и твоя Вася сдаёт Кал тоже!
— Ну, это, конечно, — сказал Кнут. — Это, как и положено.
Близился полдень. Рыночные страсти затихали. Колхозники паковали выменянные на продукты питания предметы роскоши, а именно: бутылки, куски стекла, ржавую жесть, железную и медную проволоку, куски арматуры. Кто-то под завистливые вздохи окружающих прилаживал к поясу колесо, а кто-то перевешивал через плечо сразу два, связанных лубяным шпагатом.
Неожиданно в поредевшей толпе Кнут увидел Сяву, который, перепархивая от одной кучки людей к другой, кого-то осторожно выискивал. По-видимому, здесь многие его знали и далеко не всех это знакомство устраивало, потому что попрошайка постоянно озирался, привставал на цыпочки, прислушивался, присматривался, в общем, бдил. Приметив Кнута и Васю, он тут же подкатил поближе, цепким взглядом прощупал их лица, угодливо заговорил:
— Вижу, вижу. Ага, ага. Вот, как я располагал, как рассчитывал, так оно всё и получилось. Так оно и сподобилось. Обещал Васю — вот она Вася. Всё тип-топ. Всё чин-чинарём. Любо-дорого смотреть, чудесно созерцать. А ты, помнится, не верил. Сомневался. Противился. Песком в меня кидался, глаз мне хотел подбить…
— Ничего с тобой не случилось, — буркнул Кнут. — Хитрый ты, Сява, больно.
— Это Сява-то хитрый! — Попрошайка подпрыгнул и мелко-мелко затряс бородавками. — А разве не Сява вчера ночью был обесчещен, обруган, проклят и даже почти что убит?
— Ну, — замялся Кнут. — Сам виноват.
— Это я-то виноват? А у кого это моя Васенька торчит из-за спины? У кого это? — Сява привстал на цыпочки и вытянул шею. — Да вот же у кого! У этого вырубалы, который меня вчера и водой заливал, и дымом курил, и мучил мукою смертной. Как же это моя Васенька к нему попала? От кого это он о ней услышал? От кого?.. — Сява приложил ладошку к уху. — Громче, громче, не слышу, — подначивал попрошайка, угрюмо молчащего Кнута.
— Дай ему в глаз, — посоветовала Вася.
— О, Великий Кузьмич! — Сява бухнулся на колени и громко стукнулся головой о землю. — Услышь молитвы бесконечно униженного раба твоего. Это я, Коммунист Сява, взываю к тебе. Всю свою энергию, ум, талант, всё свое рвение я посвятил служению Родине, Партии и народу. И вот как некоторые представители этого самого народа благодарят меня! Те самые представители, которые удовлетворяют свои ненасытные прихоти с моей красавицей Васенькой. С моей кровинушкой.
— Он что, твой отец? — спросил Кнут негромко и сочувственно.
— Вполне возможно, — проворчала Вася. — Во всяком случае, постоянно в этом клянётся и всюду за мной мотается.
Сява завывал на все лады, внимательно следя за реакцией вырубалы цепким внимательным взглядом.
— Ох, как мне тяжело, ох, как мне обидно. И не только обидно, а даже горько!..
— А вот, если эту картошку кусить позволю, будет не обидно? — спросил Кнут не без ехидства в голосе.
— Очень даже мне это будет радостно! И не за себя радостно, а за тебя, потому что только разумный человек способен на такой возвышенный поступок.
— Значит, кусишь и будешь радоваться?
— И радоваться, и веселиться, и почти что даже ликовать.
— Всего лишь почти что?
— Да я буду так ликовать, что даже тебе приятно станет. Скажешь себе, вот мол, какую хорошую малость я доброму человеку сделал, а как ему стало замечательно, как он прыгает, как скачет, будто бы целую картошку съел, будто бы ему ещё и фантик дали, будто бы пивком вволю напоили и опарышком закусить позволили…
— Так, так, — перебил Кнут попрошайку, который вполне мог дойти в своих безудержных фантазиях до целой бочки с опарышами, или даже до вороха копчёных крыс. — Ладно, позволю я тебе разочек куснуть, но с условием, что больше просить у меня ты ничего не будешь.
— Как же это так? — ужаснулся Сява. — Как же это не просить? Я же все-таки попрошайка, а не какой-то там критик.
— Ладно, хотя бы три дня. Договорились?
Сява притих, усиленно соображая.
— Иначе ничего не дам, — пригрозил Кнут. — Прямо сейчас всё съем и тогда ты хоть по камню языком молоти.
— Договорились! — поспешно согласился Сява, подскочил поближе и приготовил рот.
Кнут обхватил картошину широкой ладонью так, что наружу высовывалась лишь макушечка. Протянул Сяве.
— На, куси и возрадуйся, но если за палец цапнешь — прибью!
Попрошайка напрягся, казалось, даже зубы его выдвинулись вперёд. Выкусил он очень ловко, до самой сердцевины. Тут же отшмыгнул, ожидая последствий.
Кнут с удивлением осмотрел остатки картошины, что-то в нём взметнулось, вспыхнуло, но тут же потухло. Возможно, от восхищения, а, скорее всего, из-за присутствия Васи. Попрошайка сразу расслабился, разомлел и начал разглагольствовать о том, какой он чудесный, незаменимый, необходимый и вообще полезный во всех отношениях друг, товарищ и брат всем и каждому, и тем и другим, любому и всякому.
Пока вырубала с девицей отыскивали на рынке критика, Сява, как назойливое насекомое, порхал сзади, тряс лохмотьями, руками, бородавками и всё бубнил, бубнил и бубнил…
Культя уже закончил разборки с колхозниками по поводу вкусовых качеств местных продуктов и усердно тужился на
