— Всего тебе.
Она ушла по коридору. Мимо прошли еще несколько студентов, но уже и не студентов. Они улыбнулись Чипу и кивнули ему на прощанье.
Он оглядел опустевший бокс. К доске по-прежнему приколот рисунок лошади. Он подошел и стал смотреть на него — вот он, вставший на дыбы жеребец, такой живой и дикий. Почему Карлу было не ограничиться животными в зоопарке? Зачем он стал рисовать людей?
Чипа вдруг стало охватывать чувство, что он поступил неправильно — не надо было говорить Ли ИБ про рисунки Карла, хотя он, конечно, знал, что поступил правильно. Что было плохого в том, что он помог заболевшему брату? Неправильно было бы не сказать об этом, промолчать, как раньше, а Карл пусть продолжал бы рисовать номеров без браслетов и усугублять свое заболевание. В конце концов, он мог дойти до того, что стал бы рисовать номеров, действующих агрессивно. Дерущихся!
Конечно же, он поступил правильно.
Однако чувство своей неправоты оставалось и росло, превращаясь в чувство вины. Вопреки логике.
Почувствовав кого-то за спиной, Чип круто обернулся. Он подумал, что, может быть, это Карл пришел поблагодарить его. Но нет — просто кто-то, проходя, замедлил шаг у бокса.
Но это все равно рано или поздно произойдет: Карл после медцентра подойдет к Чипу и скажет: «Спасибо, Ли, за помощь. Я и в самом деле был болен, но теперь мне намного лучше», а он на это скажет ему: «Благодари не меня, брат, благодари Уни», на что Карл ответит: «Нет, нет»— и пожмет ему руку.
Вдруг Чипу захотелось оказаться где-нибудь не здесь, не слышать слов благодарности Карла за оказанную помощь. Он схватил свой рюкзак, опрометью выскочил в коридор, остановился в неуверенности, вбежал обратно в бокс. Снял с доски рисунок лошади, раскрыл рюкзак, вложил рисунок между страницами блокнота, закрыл рюкзак и пошел.
Он сбегал по идущему вниз эскалатору, извинялся, мешая другим номерам, опасаясь, как бы Карл его не нагнал; он бежал по всем эскалаторам до самого нижнего этажа, прямо на перрон станции монорельсовой дороги, откуда он долго ехал в аэропорт. Он стоял спокойно и не оглядывался.
Наконец он подошел к сканеру. Постоял лицом к нему и тронул панель браслетом. Замигало зеленое «Можно».
И он поспешно прошел через ворота.
Между июлем 153 и марксом 162 годов у Чипа было четыре назначения: два в исследовательских лабораториях в США, потом совсем недолго он прослужил в Институте генной инженерии в Инде, где прослушал курс лекций о последних достижениях в области индуктивной мутации, и, наконец, пять лет он проработал на заводе гемосинтетики в Чи. Ему дважды повышали класс, и к 162 году он стал генетиком-таксономистом второго класса.
За эти годы он вел себя, как обычный, всем довольный член Братства. Он был исполнителен, дома занимался физкультурой, участвовал в рекреационных программах, проявлял еженедельную секс-активность, ежемесячно звонил домой и раз в два года навещал родителей, не пропускал ТВ-сеансов и лечебных процедур, аккуратно посещал своего наставника. Он не испытывал ни физического, ни душевного дискомфорта, о котором следовало бы сообщить наставнику.
А вот состояние его духа было далеко от нормального. Чувство вины, с которым он покинул Академию, заставляло его быть скрытным со своим следующим наставником, он держал в себе то чувство. Оно, хотя и было неприятным, тем не менее оставалось самым сильным из когда-либо пережитых им и странным образом расширяло его ощущение бытия; а его молчание — он сообщал наставнику лишь, что чувствует себя хорошо, и изображал из себя расслабленного, удовлетворенного жизнью номера — с годами привело к тому, что он и с остальными был необщителен, относясь ко всем настороженно. Все, что ни возьми: унипеки, балахоны, стандартные и однообразные жилища, одинаковые мысли, а в особенности работа, которую он исполнял, в конце концов подтверждало универсальную стандартность всего сущего — все теперь вызывало в нем сомнение. Не было никакой, хотя бы самой призрачной, альтернативы чему бы то ни было, поэтому он продолжал терзаться сомнениями и — молчать. Лишь первые несколько дней после очередной процедуры он был по-настоящему таким номером, какого изображал из себя.
Единственная в мире вещь не подлежала сомнению — сделанный Карлом рисунок лошади. Он вставил его в раму — не из снабцентра, а собственноручно смастеренную из деревянных реечек, отодранных от задней стенки ящика стола и гладко оскобленных — и повесил у себя в комнате в США, потом в Инде, потом в Чи. На него было гораздо приятней глядеть, чем на Вэня, выступающего перед врачами, или на выступающего перед врачами «Пишущего Маркса», или на Христа, изгоняющего менял из храма.
В Чи он надумал было жениться, но ему было сказано, что он не предназначен для воспроизводства номеров, и потому в браке не виделось большого смысла.
В середине маркса 162 года, незадолго до его двадцать седьмого дня рождения, Чипа вновь перевели в Институт генной инженерии в ИНД 26110 и определили во вновь образованный Центр генной субклассификации. Новейшие микроскопы обнаружили различия в генах, ранее казавшихся идентичными, и он был одним из сорока специалистов 663В и 663С, решавших проблемы определения субклассификации. Его комната находилась в четвертом по счету здании от Центра, что позволяло ему дважды в день совершать небольшую пешую прогулку. Вскоре он и девушку себе нашел, которая жила этажом ниже. Нового наставника звали Боб РО, и он был на год моложе Чипа. Жизнь здесь, судя по всему, предстояла такая же, как прежде.
Но однажды апрельским вечером, когда он собирался перед сном почистить зубы, он обнаружил что-то белое в футляре своей зубной щетки. Весьма озадаченный этим фактом, он извлек предмет из футляра. Это был плотно сложенный втрое листок бумаги. Он положил футляр, расправил бумажный квадратик, покрытый машинописным текстом:
«Вы производите впечатление весьма необычного номера. Например, вы задумывались о классификации, которую хотели бы избрать для себя. Не хотите ли познакомиться с другими необычными номерами? Подумайте об этом. Вы живой лишь отчасти. Мы можем вам помочь больше, чем вы полагаете».
Записка удивила Чипа тем, что есть кто-то, кто знает о его прошлом, он был встревожен, что она была передана ему тайно, обескуражен он был и фразой: «Вы живой лишь отчасти». Чьей-то осведомленностью о его прошлом, способом доставки и фразой «Вы ведь живой лишь отчасти». Что означало это непонятное утверждение и вообще все это странное послание? И кто всем другим местам для записки предпочел зубную щетку? Но ведь и в самом деле лучше места было не придумать, сообразил он; так записка наверняка могла попасть только в его руки. Так кто же столь расчетливо положил ее сюда? Раньше вечером или на протяжении дня в комнату мог войти кто угодно. По меньшей мере два других номера заходили к нему: на его информдоске были две записки — от его подружки, Пиис СК, и от секретаря домового клуба фотолюбителей.
