Сейчас она звучала в мыслях, пока смотрел на угли камина, тоже мерцающие — и в них можно было разглядеть что угодно. Например, посапывающего медвежонка… Микаэла точно смогла бы.
— Виктор, тебе хотелось бы вернуться в детство?
— Пожалуй, нет, — перед тем, как ответить, сын всерьез поразмыслил.
— Почему?
— Тогда все решали за меня.
— Но ведь тебя не заставляли делать ничего, против воли… разве что пить лекарства.
— Так-то оно так… но я все время чувствовал — вот я, а вот взрослые, они в любой момент могут, как говорится, "поставить меня на место", они решают, как распорядиться моей жизнью… сам факт этого не сильно приятен. Сбросить лет двадцать пять-тридцать я бы не отказался. Но стать ребенком или ничего не смыслящим юнцом — нет.
— Жаль…
— Почему? — удивился Виктор.
— Я не о твоем нежелании. Просто… детство принято считать источником сплошной радости и приятных воспоминаний. Сказка и защищенность… а вот, похоже не сложилось, ни у тебя, ни у меня, — Ренато прикрыл глаза.
— Отец? — в голосе Виктора слышались тревожные нотки.
— У меня все в порядке. Так… перебираю мысленно прошлые дни.
— Может быть…
— Говорю, не тревожься. В старости часто роешься в прошлом… не о будущем же мечтать.
А Виктор неплохо выглядит… и если задумывается о старости, то мельком, подумал Ренато. И правильно. У него молодая жена и много дел впереди.
Ренни порой задумывался, как люди ухитряются любить друг друга — просто так, по факту самого их существования. Так, как мать любит и его, и Марка… вне зависимости от успехов младшего и никчемности второго, хоть и старшего годами. Марк ведь и сам понимал — поступил он в университет едва ли ни чудом, и вряд ли дотянет до выпускного курса.
Идти рабочим, несмотря на уговоры? Похоронив все надежды матери и отца? Да, и отца — дать тому возможность говорить "я знал, что из него ничего не получится".
Лучше уж бандитом на большую дорогу, хотя для этого у Марка не доставало решимости…
Воробьи прыгают на дорожке, жимолость курчавится под окном… солнце неяркое, через облака — рассеянный свет. Тепло… Привычный и скучный пейзаж. Может быть, малости не хватило — чтобы десятилетия спустя именно эти картины вставали в памяти, казались сказкой — той, где всегда любят, где сильный мудрый отец и заботливая, все понимающая мать, игры со сверстниками, а после — кухня, где пахнет выпечкой, и оранжевый огонек ночника в спальне, огонек, подле которого так приятно читать…
И ведь не сказать, что Ренни был всего этого лишен. Но что-то не получилось, как надо… будто глядишь на картину, и знаешь — перед тобой только копия, ученическое подражание работе мастера. А может, семья отчаянно нужна только тем, кому иначе не получить поддержки. Нужна в детстве, когда сам мал, хрупок и некому защитить от мира, показать мир. Нужна в старости — когда больше ничего за спиной не оставил, кроме собственного потомства — хоть так продлить свои дни на земле посмертно. Или — чтобы не так одиноко было.
А если — есть силы, цель, и нет одиночества?
Получается, семья никогда не была необходима Ренни, Ренато Станка.
Ни там, ни здесь.
А Марку была нужна, кажется…
В доме ничего не менялось. Вокруг — менялось, и лишь Ренато замечал отличия. То одно, то другое произнесенное имя вызывало удивление окружающих — кто это? Но к чудачествам старика привыкли уже. А он почти не задумывался — кого ему будет не хватать на самом деле?
Денизы, пожалуй. Жаль, если она однажды исчезнет.
Но пока служанка была на своем месте, добрая, хлопотливая и ненадоедливая. Даже убираться умела так, чтобы не мелькать перед глазами — напротив, приятно было смотреть на Денизу.
— А Микаэла чудная все же! — смех создал сетку морщинок на лице женщины, и это ее не портило, напротив — придавало особо уютный вид. — Вчера щипаного котенка подобрала на улице. Говорят, хотела сюда притащить — мол, кошка хороша в непогоду, и тоску разгоняет. Отговорили родители, так что котенок у нее живет. Представляете, такой подарочек в новый год? Притащила бы вам корзинку под дверь… с ленточкой! — она прыснула. Потом сказала уже сочувственно: — А зверушка-то — кожа да кости!
— Ничего, Микаэла откормит, — Ренато представил внучку — сама-то едва не светится, настолько тонкая, и звенит — и на руках мурчит не менее звонкий котенок. — Мне незачем, а ей в самый раз…
Родные отмечали — в последние пару недель старик выглядит на удивление хорошо. Небось, уже надписи придумывали на камень, с беззлобной усмешкой думал Ренато. Придется обождать…
Мысли о смерти больше не посещали. Разве что думал порой — вдруг возвращения в детство — это отголоски жизни, ждущей в посмертии? Там будут вместе все, и все потечет, как было когда-то.
Но сам не верил себе — не такой уж чистой была его жизнь, чтобы снова ощутить родительскую заботу, почувствовать гибкость и легкость собственного тела, увидеть перед собой — мир, а не стену кладбища.
Так что мысли Ренато отбросил, и просто наслаждался вновь нахлынувшей юностью.
Но мозг привык работать; когда вскорости радость, подобная той, что испытывает растение на пригреве, отошла на второй план; осознал, что ни разу не вернулся в прошлое после выстрелов в университете. Вспоминать — вспоминал, но чтобы те дни стали реальностью — такого не было ни разу. Разные случались дни, и солнечные, и пасмурные, и не только погода была тому причиной. Но уголок на центральном кладбище Лейвере оставался никем не тронутым, там мирно росла трава или падал снег, прикрывая пустую землю.
* * *
Через стену доносились очереди барабанов и тоскливые запилы электрогитары. Марк в очередной раз слушал какую-то муть, хотя музыку не слишком любил. Но иногда включал на полную громкость, будто желая докричаться до небес и выложить им все, что думает… не голосом, так хоть опосредованно.
Заканчивалось это всегда одинаково — мать со страдальческой складкой между бровей долго стучалась в комнату, потом Марк наконец слышал ее — и соглашался выключить вопли, по ошибке называемые музыкой. Потом ходил мрачнее тучи, а мать украдкой потирала виски — терпела до последнего, и головная боль долго еще давала о себе знать.
Мать было жаль. Она много трудилась, еще больше нервничала, особенно понапрасну. Красота ее напоминала карточный домик — дунь, и развалится, любая болезнь — и все, глаза никогда не засияют, как сияли когда-то. Отец больше чем когда либо казался "вещью в себе", он-то выглядел безупречно, по крайней мере, на взгляд ребенка…
