Дочь профессора Виктория, миновав период домашнего прозвища Вики и, в тринадцать лет, вступив в «период Тори», перестала наконец приглашать своих приятелей, чтобы поиграть с кукольным домиком, вытаскивая наружу мебель, хрупкую бытовую технику и прочие предметы, весьма неосторожно используя все это для других игр и других выдуманных героев. Ибо в домике в те времена действительно поселилась — а может, и давно уже жила там — некая семья. Виктории было восемь лет, когда она попросила подарить ей на Рождество — что родители и сделали — довольно дорогую игрушку: целую семью Бендски — маму, папу, брата, сестру и младенца вполне европейской наружности и сделанных так искусно, что они могли сидеть в креслах, доставать развешанные на стене над очагом медные кастрюли, шлепать друг друга по попе или нежно обниматься. Дом тогда еще был не совсем закончен, и там случались порой настоящие семейные драмы. Брат сломал себе левое бедро, и этот перелом так и не удалось как следует залечить. Папа Бендски получил усы и брови, нарисованные фломастером, отчего лицо его приобрело злобный пиратский прищур, в точности как у индийца-полукровки Ласкара из какого-нибудь триллера, посвященного эдвардианской эпохе. Младенец и вовсе куда-то потерялся. Когда Виктория совсем перестала играть с уцелевшими членами семейства, профессор с благодарностью и вздохом облегчения спрятал их всех в ящик того столика, на котором стоял кукольный Дом. Он, собственно, ненавидел их с самого начала, читая захватчиками, особенно папу, типичного Ласкара, какого-то чересчур тощего и гибкого, в отвратительном зеленом пиджачке, похожем на куртку от австрийского национального костюма, и с мерзкими глазками-бусинками.
К тому же Виктория незадолго до этого купила на свои сбережения, полученные в результате бебиситтинга, в подарок отцу и его домику фарфорового кота, который пил бы вечное молоко из синей мисочки с надписью «Киска». Кота профессор в ящик не убрал, полагая, что тот вполне достоин жить в домике, в отличие от совершенно этого не достойных членов семейства Бендски. Кот был сделан весьма искусно — белый с рыжими и коричневыми пятнами. В сумерки этот кот, свернувшийся на коврике у камина в красноватых отблесках жарко горящего огня (красный целлофан и крохотная лампочка от фонарика-брелока), действительно выглядел очень уютно. Но поскольку он так вечно и лежал, свернувшись клубком, и не мог пойти на кухню, чтобы попить молока из синенькой мисочки, это стало по-настоящему тревожить и даже мучить профессора, гвоздем засев у него в подсознании, и однажды ему даже приснился на эту тему сон — а может, и не сон вовсе? — когда он допоздна работал над одной весьма сложной и трудоемкой статьей — ответом на материал, опубликованный недавно в газете и являвшийся основой для доклада, который он через несколько месяцев должен был представить на заседании Американской ассоциации содействия развитию науки. Когда же профессор лег в постель и попытался уснуть, ему и привиделся тот сон, а может, виденье. Во всяком случае, он не был полностью уверен, что спит. Ему казалось, что он находится в кухне внутреннего домика, хотя, в общем, ничего необычного в подобном ощущении не было: строя стенные шкафчики и буфеты, монтируя на стенах деревянные панели, проводя в дом канализацию и устанавливая раковины, он в мельчайших подробностях изучил все пропорции и особенности этой кухни, знал в ней каждый миллиметр и довольно часто рассматривал ее с позиций человека, в котором всего шесть дюймов роста и которому придется стоять у плиты или открывать дверь в кладовку. Но в данном случае профессору отчего-то казалось, что он попал туда не по собственной воле; нет, он неким неведомым образом там оказался; и вот, стоя рядом с дровяной плитой, он увидел, как на кухню вошел фарфоровый кот, посмотрел на него и принялся лакать вечное молоко. Мало того, профессор даже слышал те приятные и негромкие звуки, какие издает кошка, аккуратно лакая молоко.
На следующий день профессор тут же в мельчайших подробностях вспомнил этот сон. И все время мысленно к нему возвращался. Прогуливаясь по университетскому кампусу после лекции, он неотвязно думал о том, как приятно было бы иметь в домике какое-нибудь животное, настоящее, живое. Не кошку, разумеется, а кого-нибудь совсем маленького. Но перед ним тут же возник весьма зримый образ грызуна — песчанки размером с диван или чудовищного хомяка, ворочающегося в спальне на постели хозяина, точно кошмарный герой мультфильма, и он, внутренне усмехнувшись, отогнал от себя подобные видения.
А однажды профессор действительно увидел такое существо. Он устанавливал во внутреннем домике в унитаз и спускное устройство с традиционной цепочкой — и сам дом, и вся его обстановка были выдержаны в викторианском стиле, это была исходная эпонимическая шутка, поскольку дочь звали Виктория, — и, подняв глаза, увидел, как на чердаке бьется об оконное стекло какая-то бабочка или моль. Лишь когда прошло первое потрясение, профессор понял, что на самом деле это неземной красоты сова с чудесными, мягкими крыльями. Мухи, впрочем, нередко залетали к нему в домик, принося воспоминания о фильмах ужасов, в которых безумцы-профессора экспериментировали с такими вещами, о которых человеку и знать-то не положено, и, естественно, все кончалось тем, что они, как мухи, тоже бились об оконное стекло, тщетно взывая: «Не надо! Не надо!» — но их все же прихлопывала мухобойкой неумолимая хозяйка. Так им и надо! А кстати, не сойдет ли божья коровка за черепаху? Размер подходящий, вот только цвета не те. Добропорядочные викторианцы, правда, не колеблясь, разрисовывали панцири живых черепах. Но черепахи ведь не раскрывают крыльев и не улетают от тебя «на небо, где их детки кушают котлетки». Нет, подходящего для внутреннего домика животного никак не находилось!
Впрочем, в последнее время профессор уделял своему домику мало внимания; прошло несколько месяцев, прежде чем он наконец-то вставил в раму крошечного Лендсера,[8] причем это была самая обыкновенная позолоченная рамка, которую он быстренько подогнал за одно воскресенье, а не резной, весь покрытый растительным орнаментом шедевр, который он планировал изначально. А идея застекленного солярия так и осталась, как выразился бы декан его факультета, «не воплощенной в жизнь». Те личные и профессиональные стрессы, которые профессор прежде испытывал среди коллег у себя на кафедре и которые, собственно, и заставили его искать некую отдушину, теперь, при новом руководстве, почти исчезли; и у него, и у Джулии было набрано достаточно материала, чтобы оба могли успешно продолжать работу по своей основной теме; да и обустройство внутреннего дома было, в общем, закончено — все на своем месте, все имеет вполне завершенный вид. Даже на спинке каждого кресла — вышитая салфеточка. Теперь, когда оттуда убралось семейство Бендски, больше ничего не терялось и не ломалось, все стояло на своих местах. И на крышу домика по-прежнему не упало ни капли дождя. Зато кровля внешнего дома действительно нуждалась в ремонте; в минувшем октябре пришлось поставить на чердаке целых три ведра, и все равно на потолке в кабинете расплылось мокрое пятно. А кедровый гонт на крыше внутреннего домика был по-прежнему девственно светел. Он, правда, почти не видел солнечных лучей, но и о дождях ничего не знал.
