— Итак, чего вы хотите? Здесь вы живете жизнью, которую жаждете, находите любое убежище, которое ищете. Владеете тем, о чем только можете мечтать.
— Есть такой ручей, — мечтательно проговорил Саттон. — Маленький ручей, бежавший…
Свет мгновенно изменился на зеленый, волшебно-зеленый, мерцающий тихой мягкой жизнью, бьющей через край весенней жизнью и ощущением чего-то приходящего. Потом появились деревья, окаймленные, окруженные ореолом мерцающей, пронизанной солнцем зелени, первых распускающихся почек…
Саттон пошевелил пальцами ног и почувствовал под ними траву, нежную травку весны, почувствовал легкий запах луговых трав, которые почти не пахнут… и более резкий запах турецкой гвоздики, цветущей на холме за ручьем. Он негромко сказал:
— Слишком рано цветет гвоздика.
Ручеек булькал ему, пробегая по гальке вниз, к БОЛЬШОЙ ДИОРЕ, и он рванулся вперед по луговой траве, плотно сжав в одной руке тростниковую удочку, а в другой — банку с червями.
Певчий дрозд мелькнул между ветвями деревьев, росших по берегам обрывов по ту сторону луга, и малиновка пела в ветвях могучего вяза, росшего над рекой. Саттон нашел размытое место в обрыве, похожее на стул, с корнем вяза, изогнутым, как спинка, сел на него и наклонился так, чтобы заглянуть в воду. Течение было сильным, темным и глубоким, оно закручивалось в водоворот и охватывало берег повыше, булькая и всасываясь с силой, которая создавала крошечные водовороты.
Саттон сделал вдох и затаил дыхание, сдерживая нетерпение. Дрожащими руками он нашел самого большого червя, выдернул его из банки и наживил на крючок.
Задыхаясь, он закинул крючок в воду и стал заклинать удочку, чтобы она легко поддавалась его усилиям. Поплавок поплыл по кружащемуся спуску воды, недолго покачался в маленьком водовороте, образованном возвращающимся течением, затем дернулся, почти исчез, выскочил на поверхность и поплыл снова. Саттон наклонился вперед, напряженный, с руками, ноющими от ожидания, но даже сквозь напряженность он чувствовал прелесть дня, полный мир и спокойствие, свежесть утра, мягкую теплоту солнца, синеву неба и белизну облака. Вода говорила с ним, и Саттон с радостной истомой чувствовал, как он растет и становится существом, которое стало частью светлого экстаза, вытканного из холмов и течения, луга и земли, созданного облаками, водой, небом и солнцем.
Поплавок стремительно ушел вглубь! Он сделал подсечку и почувствовал вес пойманной рыбы. Она проплыла в воздухе над головой Ашера и шлепнулась на землю позади него. Он бросил удилище, вскочил на ноги и побежал к пойманной добыче.
В траве блестел голавль. Он схватил леску и приподнял его. Рыба была громадной: длиной добрых восемь дюймов.
Всхлипывая от возбуждения, он упал на колени и схватил рыбу, освобождая крючок пальцами, которые дрожали и не слушались его. — Восьмидюймовый для начала, — сказал он, обращаясь к небу и потоку, лугу и облаку, — может быть, каждая, которую я поймаю, будет такой же большой. Может быть, я поймаю целую дюжину, и все будут длиною в восемь дюймов. А может, некоторые будут и больше, может…
— Хэлло? — раздался детский голос.
Саттон, все еще стоя на коленях, повернулся назад. Около него стояла маленькая девчушка, и ему на секунду показалось, что он видел ее где-то раньше. Но затем он понял, что она незнакомка, и немного нахмурился, потому что девчонки были только помехой во всем, что касается рыбалки. Он надеялся, что она не задержится. От нее можно было ожидать, что она начнет слоняться вокруг и испортит ему весь день.
— Я, — сказала она, назвав имя, которое он не понял, так как она немного шепелявила.
Он не ответил.
— Мне восемь лет, — сообщила она.
— А я Ашер Саттон! — ответил он ей. — И мне десять… скоро будет одиннадцать.
Она стояла и глазела на него, нервно перебирая одной рукой узорчатый передник. Передник был чист и накрахмален, очень строгий и аккуратный, и девочка сжимала его своими нервными пальцами.
— Я ужу рыбу, — сказал он, стараясь не показаться слишком важным, — и я только что поймал громадину.
Вдруг он увидел, как ее глаза внезапно расширились от ужаса при виде чего-то за его спиной. Он круто развернулся, уже не на коленях, а на ногах, скользнув рукой в карман своего пиджака.
Все вокруг было лилово-серым, резко звучал пронзительный женский смех, а перед ним было лицо… лицо, которое он уже видел в этот день и которое уже никогда не забудет.
Полное, располагающее лицо, которое даже сейчас светилось чувством товарищества, — светилось, несмотря на смертоносный прищур, несмотря на револьвер, уже качнувшийся вверх в волосатом, пухлом кулаке.
Саттон почувствовал, как его пальцы коснулись рукоятки пистолета, сжались вокруг нее и дернули пистолет из кармана. Но он слишком опоздал, чтобы опередить плевок пламени из оружия, которое имело преимущество в несколько десятков секунд.
Гнев вспыхнул в нем, холодный, отчаянный, смертельный гнев. Гнев на пухлый кулак, на улыбающееся лицо, которое могло улыбаться за шахматной доской или из-за револьвера. Улыбка эгоцентриста, который старается победить робота, предназначенного для игры в шахматы, эгоцентриста, который верит, что может пристрелить Ашера Саттона. Этот гнев, чувствовал он, был чем-то большим, чем просто гнев. Что-то великое и уничтожающее, чем просто действие адреналина в человеке. Это было частью его и чем-то большим, чем он сам, большим, чем смертное создание из плоти и крови, которое было Ашером Саттоном. Ужас, вынырнувший из его нечеловечья.
Лицо словно таяло перед ним, или так ему показалось. Оно изменилось, и Саттон почувствовал, как гнев покинул его мозг и пулей вонзился в слабеющую фигуру, которая была Джеффри Бентоном. Револьвер Вентона громко кашлянул — вспышка, вырвавшаяся из дула, была кроваво-красной в лиловом свете. Потом Саттон почувствовал глухой удар своего револьвера в запястье, когда он сам нажал на спусковой крючок.
Бентон падая, наклонившись вперед, сгибаясь посередине, как бы от расстройства желудка. Перед Саттоном промелькнуло матово-бледное лицо и скрылось из виду в груде на полу.
На нем было написано удивление, боль и смертельный, всепобеждающий страх: черты лица были искажены и не похожи на человеческие.
Звуки выстрелов заставили всех замолчать в ослепительном свете, в котором вился пороховой дым. Саттон увидел белые шары лиц, уставившиеся на него. В них, в общем-то, ничего не выражалось, хотя у некоторых были открыты рты.
Он почувствовал, что его держат за локоть, и пошел, направляемый рукой в его ладони. Внезапно Ашер обмяк и вздрогнул: гнев ушел, и он сказал себе.
