— То, что надо! — раздался его голос в кромешном мраке. Луч фонаря высветил ветхий сарайчик, обитый листовым ржавым железом — то ли приют неизвестного скитальца, то ли обиталище когда-то работавших здесь людей. Скрипучая досчатая дверь едва не сорвалась с петель, открыв нехитрое убранство хижины: две грубо сколоченные скамьи, ящик вместо стола; пятно света упало слева на небольшую железную печурку рядом с охапкой дров в углу, кучу электрических батарей; справа...
Я выпучил глаза. Ровно, как снаряды в обойме, справа застыли два, в мой рост, голубоватых кислородных баллона.
— А я что говорил? — с улыбкой садясь на скамью, спросил Пров.
— Пустые... — сразу решил я и, споткнувшись о порог, подскочил к ближайшему и попробовал подорвать вентиль. Не тут-то было. Схватился за соседний — безрезультатно.
— Не суетись, вон ключ на гвозде висит, — подсказал насмешливо Пров.
Я накинул ключ, рванул — от удара струи газа слежавшаяся пыль взлетела тучей, хоть топор вешай. Да неужели же правда?! Рванул другой вентиль — то же самое.
— Да мы тут год прожить сможем! — крикнул я сквозь шипение. — Прямо так, без скафов!
— А что, это мысль, — неожиданно обрадовался Пров. — Один баллон оставляем на подзарядку наших, а второй...
Растоплю-ка я печку дровишками,[2]
я от запаха дыма отвык.
И, вольготно открытый задвижками,
кислород мне развяжет язык.
Он пропел тихо, отдаленным эхом голоса того певца из магнитофона, но никогда ранее не слышанный мотив моментально врезался мне в память.
— Но чем ты подожжешь дрова?
— Ха! Имея две такие бомбы, можно спалить полчермета.
Для начала мы освободились от опостылевших за двое суток скафандров. Пров осторожно, чтобы не повредить нить, раздавил стекло лампочки фонаря, приложил какую-то тряпицу и поднес к баллону. Нажатие кнопки — и взметнулся первый огонек, бережно пересаженный потом в печку.
Ни разу до этого я не видел, как горит открытый огонь в печи, да и немудрено: откуда ей взяться в гдоме, где отопление геотермальное. Нет живого пламени и в ловко имитирующих его электрокаминах — последней роскоши, доставшейся нам от пращуров, совершивших и завершивших, по нашим понятиям, свое безумное аутодафе. Но где-то далеко, в невообразимом прошлом, изначально и тайно впечатанная в мое подсознание картина этих возникших трепетных, убаюкивающе-мягких фантастических сполохов, вдруг вернулась ко мне чудным откровением под треск и шорохи разгоравшихся поленьев.
Мы разомлели от жары, опьянели от избытка кислорода.
— А знаешь, Мар, — промолвил Пров, не отрывая взгляда от завораживающей пляски пламени, — знаешь ли ты, что я буду считать наш побег удавшимся, если даже не увижу рощу.
— Ты сделал великое дело, Пров, — несколько непослушным языком отвечал я. — Ты на многое открыл мне глаза.
— А знаешь ли, Мар, почему так животворящ этот священный огонь?
— Почему же?
— Почему он так пьянит и согревает?
— Ну?
— Потому что мы сжигаем березовые поленья, любое из них — целое произведение искусства, опыт миллионов лет эволюции. Мы преступники, Мар, и мы будем отбывать свой пожизненный срок за совершенное преступление.
— Не преувеличивай, Пров. Ты всегда был максималистом.
— Да, но раньше бы ты меня не понял, не увидев топящейся печки. Согласен?
— Ты прав, Пров, я бы тебя не понял.
— Но теперь хоть есть, за что отбывать. Мы сожгли часть березовой рощи. Раньше мы сидели за преступления предков, теперь же будем сидеть за свои собственные. Все-таки не так обидно.
— Лучше пойдем, остынем немножко, и кислород вернем в норму.
— Давай.
Отворив настежь дверь, мы вышли в ночь. Но странное дело — вокруг было светло! Разом оглянувшись, мы увидели еще одно диво: из трубы нашей печки вылетал, фонтанировал фейерверк багрово-красных и ярко-желтых искр, возносился в темную высоту и таял, исчезая на глазах. Снопы искр улетали, теряясь в небе, и меня пошатывало от этого зрелища.
— Пров!
— Угу...
— Что там дальше в этой песне, помнишь?
— Затоплю я печурку дровишками?
— Вот-вот.
— А дальше вот что...
И он грянул во весь голос, на весь Чермет с тем невероятным надрывом, какой я и ожидал услышать.
— То скликается рыжая бр-р-р-ратия
на волшбу, на поминки, на пир.
Славьте ереси, догм неприятие,
да падет ненавистный кумир!
Он замолчал, и я понял, что продолжения не будет.
— Пров...
— Чу! — подал он знак рукой и прислушался.
"Тирли-тирли, тирли-тирли", — несмело и как бы с опаской раздалось из сараюшки. Это еще что за наваждение?
"Тирли-тирли, тирли-тирли", — донеслось снова, будто неизвестный музыкант пробовал настроить давно заброшенную скрипку.
— Сверчок! Клянусь всеми святыми, ожил сверчок!
Мы бросились в сарайчик, но напуганный нашим вторжением музыкант сразу примолк.
— Ничего, сейчас ляжем спать, он разойдется. Мне надо досмотреть интереснейший сон. До завтра.
Остывающие угли рдели всеми цветами побежалости от рубиново-янтарного до фиолетово-синего, переливаясь тончайшими оттенками от малейшего дуновения воздуха, и словно вздрагивали в подкрадывающемся холоде.
Сверчок и точно настроил скрипочку и пошел выводить свое непрерывное "рли-рли-рли-рли", трелями и руладами воспевая и уют старой русской избы, и тайну африканской ночи.
... и окончательно убедился, что катера не вернешь.
Дальнейший ход событий предугадывался без особого труда. Течение Тыма в эту пору, как знал Пров, происходит вовсе не в естественном для него направлении сверху вниз, а под влиянием подпора близкой и могучей Оби в противоположном, с ответвлениями в тайгу. Это означало, что на главном фарватере, где бы его могли заметить и подобрать редко проходящие здесь суда, ему не удержаться, и льдина-убийца, на время прикинувшаяся спасительницей, довершит свое черное дело, пробьет жидкий береговой кустарник и уйдет глубоко в лес, откуда его, Прова, уже будет не слышно и не видно. Другой возможностью спастись было броситься вплавь к удаляющемуся обласку, если б на него удалось взобраться с воды, чего, как наверняка знал из собственного опыта Пров, никогда не удавалось сделать, не перевернув долбленую из дерева скорлупку. С учетом израсходованных на заплыв в ледяной воде сил, эта возможность почти уравнивалась с предыдущей и называлась смертью, с той лишь разницей, что наступала более скоропостижно и менее мучительно.
Пров не принадлежал к натурам, склонным к бесконечным колебаниям, тем более к трусости, хотя и успел взвесить все возможные последствия своего шага. Обласок был управляем, и его следовало немедленно догнать. Он разделся, снял сапоги и прыгнул в ледяную купель. К своему удивлению, он легко достиг цели и даже вытащил из носовой части причальную веревку, которую на всякий случай покрепче намотал на запястье руки.
