Как он скакал! Как дышал! Как звенела мостовая!
Вахтерша в нашей конторе пила чай. Царство ей небесное! Это зрелище не для слабонервных, когда мы с Бенджи подобным образом выходим из берегов. Ноздри у меня раздувались, я помахивал саблей, бедуинская чалма развевалась позади. И непрерывные соловьиные трели милицейских свистков. Счастье! Это было счастье.
Мы ворвались в лабораторию, проломив дверь бронзовой мордой Бенджи.
– Ну! – заорал я сверху, помахивая саблей и картинно опираясь на передний горб. – Это вы видели!
Любимая тихо работала. Она выписывала цифры в столбик. Замечательно ровный столбик цифр. Она смотрела сквозь меня, Бенджи, стены, пространство, вечность. Она была более бронзовой, чем Бенджи, Пржевальский и Медный всадник вместе взятые. Она считала экономическую эффективность от внедрения мероприятий по улучшению структуры нашей конторы. Наша любовь в маленькой пудренице была жалкой и твердой, как кусочек компактной пудры.
Компактная пудра – это удивительное изобретение человеческого гения.
– Куда же все девалось? – все еще кричал я с верблюда. – Я ведь знаю теорию! Из ничего ничего не получается! Ничто не исчезает бесследно! Это же еще Ломоносов…
Бенджи ударил копытом об пол и проломил половицу.
Любимая, милая моя любимая, встала из-за стола, держа в руках экономическую эффективность. Она была уже мудрая, непьющая, некурящая, повзрослевшая, подобревшая. Чужая, одним словом. А я еще был на верблюде в полном раздрае, с саблей наголо.
Все преимущества были на ее стороне.
Коллектив это сразу понял, и мне стали шить «аморалку». Я слез с Бенджи, подставил рукав, и к нему пришили желтую лычку, как у курсанта, с маленькой черной надписью «аморален».
Я снова взлетел на Бенджи. Он поднял бронзовую свою голову и гордо плюнул бронзовой слюной в нашу общественную пепельницу. Пепельница раскололась.
– Не первая – не последняя! – закричал я.
– Не вторая – не третья! – подхватил Бенджи.
– Не четвертая – не пятая!
– Не шестая – не седьмая!
И мы досчитали до двухсот семидесяти пяти.
– Не двести семьдесят четвертая – не двести семьдесят пятая! – в полном изнеможении выкрикнул Бенджи, когда мы скакали почему-то по Четвертой Красноармейской улице.
– Единственная, – сказал я и упал на мостовую. И мне стало больно, так больно, как никогда еще не было в жизни.
1976
Это объявление я услышал в вагоне пригородного электропоезда. За окном летел куда-то вбок мокрый зимний лес, а машинист перечислял по радио, какие специальности требуются управлению железной дороги. Относительная влажность была сто процентов. Ни одной из перечисляемых специальностей я не владел, что почему-то вызывало грусть. Последним в этом списке утраченных возможностей значился стрелочник.
«Одиноким стрелочникам предоставляется общежитие», – сказал репродуктор и умолк.
Я всегда был одиноким, но никогда – одиноким стрелочником. Нельзя сказать, что мне нравилось быть одиноким, да и профессия стрелочника не слишком привлекала меня. Но в сочетании слов «одинокий стрелочник» была какая-то необъяснимая прелесть, что-то настолько беспросветное и неуютное, бесправное и жалостное, что я немедленно вышел из электрички и отправился искать управление железной дороги.
Кажется, там подумали, что мне требуется общежитие. Человек в черном кителе с оловянными пуговицами долго рассматривал мое заявление на свет, ища намек на общежитие и пропуская самые главные слова об одиночестве стрелочника. Ему не приходило в голову, что в общежитии сама идея одиночества теряет всякий смысл.
– Хотите быть стрелочником? – наконец спросил он и задрал голову так, что его ноздри уставились на меня, точно дула двустволки.
– Одиноким стрелочником, – поправил я.
– Да, именно одиноким стрелочникам мы предоставляем общежитие, – с удовольствием выговорил он.
– Я не прошу этой привилегии, – сказал я.
Должно быть, я вел себя неправильно или говорил не те слова, потому что железнодорожник заерзал на своем кресле, а в глазах его на секунду мелькнул испуг.
– Вы отказываетесь от общежития? – спросил он задумчиво и вдруг снова вскинул голову и прокричал: – Или как?
– Послушайте, – сказал я ему. – Дайте мне какую-нибудь стрелку. Я постараюсь быть полезен… А мое одиночество не может иметь для вас принципиального значения.
– Нет стрелок! Нет ни одной стрелки! – закричал он, как можно дальше отодвигая от себя мое заявление. – Ради Бога, заберите ваше заявление… Я вас прошу! Масса других специальностей, курсы, стипендии, повышение без отрыва…
– У меня мечта, – сказал я. – Дайте мне стрелку, маленькую будочку, свой семафорчик, желтый и красный флажки… Нет, я сам их сошью. Это больше соответствует одиночеству. В крайнем случае, я обойдусь без семафорчика.
Он подписал заявление.
И вот я стрелочник. У меня своя будочка, подогреваемая изнутри небольшой электрической лампочкой, которая одновременно служит для освещения. До стрелки ходить совсем недалеко, километра два, и я ежедневно проделываю этот путь туда и обратно по нескольку раз. Работа у меня сдельная, и зарплата зависит от количества проходящих мимо поездов. Иногда случается, что поезда по какой-нибудь причине не ходят, но это бывает редко.
Самое главное в моей работе, как я быстро понял, – это угадать момент приближения поезда, так как расписания у меня нет. Мне пытались всучить прошлогоднее расписание, но я отказался, полагаясь на свою интуицию. Интуиция должна быть двойной, потому что нужно угадать не только, идет ли поезд, но и нужно ли переводить стрелку.
Обычно я угадываю первое безошибочно за полчаса до прохода поезда. Это как раз то время, которое требуется, чтобы неторопливо дойти до стрелки и только тут, когда огни поезда уже видны, за считанные секунды решить, нужно ли переводить стрелку. Как правило, я ее не перевожу, но бывает, что перевожу, проклиная себя в душе за уступчивость. Почему-то мне никогда не хочется ее переводить.
Моя стрелка очень проста. Говорят, что есть более сложные стрелки, но ими управляют и более одинокие стрелочники. Я еще не слишком одинок. Мне еще улыбаются девушки из окон электричек, так что возможностей для совершенствования сколько угодно.
От моей первой стрелки отходят два пути – левый и правый, а подходит к ней один – центральный. Эту терминологию нужно выучить раз и навсегда и ни в коем случае не путать. Стрелку следует переводить до прохода поезда, в противном случае будет поздно. То есть можно перевести и потом, но в этом уже будет мало смысла. Ни за что на свете нельзя переводить стрелку в середине состава, так как может произойти что-нибудь непредвиденное. Об этом меня особенно предупреждал мой учитель, бывший одинокий стрелочник, к которому неожиданно вернулась жена с сыном, поставив его перед необходимостью менять специальность.
