— …блаженный Августин «Об истинной вере», глава тринадцатая, святой Григорий «Поучения», глава двадцать четвертая, Исидор…
— Сударь, дайте же мне одеться, я тороплюсь.
— …«О высшем благе», книга первая, глава двенадцатая, Бэда «Об Иове»…
— Сударь, я вас прошу…
— …глава восьмая; Дамаскин «О вере», книга вторая, глава третья. Все это, я полагаю, достаточно веские авторитеты, и вам, Морис, остается только признать свою ошибку. Вас обмануло то, что вы, забыв о моей природе, свободной, деятельной и подвижной, как у всех ангелов, помните только о благостях и щедротах, которыми я, по вашему мнению, осыпан. Люциферу было дано не меньше, однако он восстал.
— Но зачем вам восставать, для чего? — спросил Морис.
— Исайя,— отвечал сын света,— Исайя уже спрашивал об этом до вас: «Quomodo cecidisti, de coelo, Lucifer, qui mane oriebaris?» [5] Узнайте же, Морис! Некогда, до начала времен, ангелы восстали, чтобы воцариться в небесах. Прекраснейший из серафимов возмутился из гордости. Мне же благородную жажду освобождения внушило знание. Пребывая возле вас, в доме, где помещается одна из обширнейших библиотек в мире, я обрел привычку к чтению и любовь к науке. В то время как вы, усталый от трудов плотской жизни, спали тяжелым сном, я, окружив себя книгами в зале библиотеки, под изображениями великих мужей древности, или в глубине сада, в комнате павильона, что примыкает к вашей спальне, изучал и обдумывал тексты Священного писания.
Услышав эти слова, юный д’Эспарвье разразился неудержимым хохотом и стал бить кулаком по подушке — явное свидетельство того, что человек не может совладать с собой.
— Ха, ха, ха! Так это вы разворошили папашину библиотеку и свели с ума несчастного Сарьетта? Вы знаете, он стал совершенным идиотом.
— Стремясь привести свой разум к совершенству,— отвечал ангел,— я не обращал на него внимания, как на низшее существо, но когда он осмелился препятствовать моим занятиям и вздумал помешать моей работе, я наказал его за назойливость. Как-то раз ночью, зимой, в зале Философов и Сфер я обрушил ему на голову тяжелый том, который он пытался вырвать из моих невидимых рук, а недавно, подхватив мощным рычагом, образованным из столба сжатого воздуха, драгоценный манускрипт Иосифа Флавия, я вселил в этого глупца такой страх, что он с воплем выбежал на площадку и (выражаясь красочным языком Данте Алигьери) «упал, как падает мертвец». Правда, он был вознагражден за это, ибо вы, сударыня, отдали ему свой надушенный платок, чтобы унять кровь, бежавшую из раны. Это произошло, если вы припоминаете, в тот день, когда за небесной сферой вы поцеловались с Морисом в губы.
— Милостивый государь,— воскликнула, нахмуря брови, возмущенная г-жа дез Обель.— Я не позволю вам…
Но она тут же осеклась, сообразив, что вряд ли это подходящий момент для того, чтобы проявлять слишком большую требовательность в смысле уважения.
Ангел невозмутимо продолжал:
— Я задался целью исследовать основания веры. Сначала я занялся памятниками иудейства и перечел все древнееврейские тексты.
— Вы знаете еврейский язык? — воскликнул Морис.
— Это мой родной язык. В раю мы долгое время говорили только на этом языке.
— Ах, вы еврей? Я, впрочем, должен был догадаться об этом по вашей бестактности.
Ангел, пропустив это замечание мимо ушей, продолжал своим мелодичным голосом:
— Я изучал древние памятники Востока, Греции, Рима. Я поглощал богословие, философию, физику, геологию, естествознание. Я познал, я стал мыслить и потерял веру.
— Как — вы не верите в бога?
— Я верю в него, поскольку самое мое бытие связано с его бытием, и если бы не было его, то и я обратился бы в ничто. Я верю в него так же, как силены и менады верили в Диониса, и по тем же причинам. Я верю в бога иудеев и христиан, но я отрицаю, что он сотворил мир. Он всего-навсего привел в относительный порядок некоторую незначительную его часть, и все, до чего он коснулся, носит на себе печать его грубого и недальновидного ума. Не думаю, чтобы он был вечен и бесконечен, ибо нелепо представить себе существо, которое не ограничено ни во времени, ни в пространстве. Я считаю его недалеким, весьма недалеким. Не верю я также и в то, что он единый бог; он очень долгое время и сам в это не верил. Он раньше был политеистом, а потом его гордыня и лесть его обожателей сделали из него монотеиста. В мыслях его мало последовательности; и он вовсе не так могуществен, как это думают. Словом, это скорей суетный и невежественный демиург {44}, а не бог. Те, кто, подобно мне, познал его истинную природу, называют его Иалдаваоф.
— Как вы сказали?
— Иалдаваоф.
— А что это такое — Иалдаваоф?
— Я уже вам сказал, это демиург, которому вы в вашем ослеплении поклоняетесь как единому богу.
— Вы с ума сошли! Не советовал бы вам болтать такую чепуху перед аббатом Патуйлем.
— Я не надеюсь, милый Морис, рассеять густой мрак, окутывающий ваш разум. Но знайте, что я буду бороться с Иалдаваофом и у меня есть надежда победить его.
— Поверьте, это вам не удастся.
— Люцифер поколебал его престол, и одно время исход борьбы был неизвестен.
— Как вас зовут?
— Абдиилом среди ангелов и святых, Аркадием среди людей.
— Ну так вот, мой бедный Аркадий, мне жаль, что вы сбились с правильного пути. Но признайтесь, что вы просто смеетесь над нами. Уж куда ни шло, я мог бы допустить, что вы покинули небо ради женщины. Любовь заставляет нас делать ужаснейшие глупости, но я никогда не поверю, что вы, созерцавший бога лицом к лицу, нашли потом истину в книжном хламе старого Сарьетта. Нет, в этом вы никак и никогда меня не убедите.
— Мой милый Морис, Люцифер пребывал лицом к лицу с богом и все же отказался служить ему. Что же касается той истины, которую мы находим в книгах, то эта истина позволяет нам в иных случаях увидеть, каким Сущее не может быть, но никогда не открывает нам, каково оно есть на самом деле. И этой жалкой маленькой истины было достаточно, чтобы доказать мне, что тот, в кого я слепо верил, не достоин веры и что люди и ангелы были обмануты ложью Иалдаваофа.
— Никакого Иалдаваофа нет. Есть бог. Послушайте, Аркадий, ну сделайте над собой небольшое усилие, откажитесь от вашего бреда, от всяких богохульств, развоплотитесь, станьте опять чистым духом и возвращайтесь к вашим обязанностям ангела-хранителя. Вернитесь на путь долга. Я вам прощаю, но чтобы я вас больше не видел.
— Мне бы хотелось сделать вам приятное, Морис. Я чувствую к вам какую-то нежность, ибо сердце мое слабо, но отныне моя судьба влечет меня к существам, способным мыслить и действовать.
