— А когда над этой древней землей взошло Солнце, все эти тысячи отпечатков ступней — цепочку Его следов вдоль берега — стал сдувать утренний ветерок, и скоро от них не осталось ничего.
— А апостолы оставили пепелище от костра рассыпаться на искорки и удалились прочь, ощущая на своих устах вкус Настоящей, Последней и Истинной Тайной Вечери. И в моем сценарии я заставил камеру подниматься ввысь, высоко над их головами, чтобы видна была пустынная земля и группа апостолов, одни из которых двигались на север, другие на юг, иные на восток, дабы поведать миру то, что должно было рассказать про этого Человека. А их следы, расходящиеся от места костра, как спицы огромного колеса, заносил песком утренний ветерок. И начался новый день…
Юный священник стоял в центре своих друзей, щеки его горели, глаза были закрыты. Внезапно он встрепенулся и открыл глаза, как бы вспомнив, где он находится.
— Простите.
— За что? — воскликнул епископ, моргая и вытирая глаза тыльной стороной ладони. — За то, что дважды за вечер вы заставили меня плакать? Как можно помнить о себе, когда видишь вашу любовь к Христу? Боже, вы снова вернули мне Слово, тому кто знает Слово уже тысячу лет: вы освежили мне душу, добрый молодой человек с сердцем мальчика. Рыба, съеденная на галилейском берегу, действительно Настоящая Последняя Тайная Вечеря. Браво. Вы заслуживаете встречи с Ним. Будет справедливо, если Вы сподобитесь быть свидетелем Второго Пришествия.
— Я не достоин, — ответил отец Наивен.
— Как и все мы! Но если бы можно было торговать душами, я заложил бы свою в это самое мгновение, чтобы одолжить взамен вашу свежесть чувств. Еще один тост, джентльмены. За отца Найвена! А теперь доброй ночи, уже поздно, доброй ночи.
Все выпили и стали расходиться. Рабби и протестантские священники ушли вниз по склону холма к своим святыням. Католические священники задержались на секунду у дверей своего храма, чтобы бросить последний перед сном взгляд на Марс, этот странный и чужой мир, над которым дул холодный ветер.
Пробило полночь, затем час, два, а в три часа ранним холодным марсианским утром отец Наивен внезапно проснулся. Слабо потрескивая, мерцали свечи. За окном пролетели, кружась, листья.
Он резко приподнялся и сел, все еще находясь под впечатлением приснившегося кошмара. Ему все еще слышались крики преследующей его толпы Он вслушался.
Где-то далеко, внизу, он услышал хлопанье внешней двери.
Быстро одевшись, отец Наивен спустился сумеречными лестничными пролетами своего жилища и прошел в церковь, где около дюжины свечей, разбросанных по углам помещения, создавали, каждая свой, оазисы света.
Он обошел все двери, размышляя о том, как глупо запирать церкви. Что тут можно украсть? Но все же он продолжал брести сквозь спящую ночь.
…и обнаружил, что дверь главного входа в церковь открыта Она медленно поворачивалась под дуновением ветра.
Вздрогнув, он захлопнул дверь.
Мягкие убегающие шаги.
Он резко обернулся.
Церковь была пуста. Пламя свечей, стоящих в нишах, колыхалось туда-сюда В воздухе стоял древний запах воска и ладана — товаров, переживших все прочие товары на ярмарках других времен и иных Историй, чужих солнц и лун.
Он бросил взгляд на распятие над главным алтарем и окаменел.
Он услышал звук одинокой капли воды, падающей в ночную тишину.
Медленно обернулся к баптистерию в тылу помещения.
Там не было свечей и, однако…
Бледный свет исходил из этой небольшой ниши, где стояла крестильная купель.
— Епископ Келли? — мягко позвал он.
Медленно шагая вперед по проходу, он внезапно остановился и застыл, потому что.
Упала еще одна капля воды, ударилась об пол, расплылась.
Как будто тут где-то был протекающий водопроводный кран. Но здесь не было никаких кранов. Стояла только крестильная купель, в которую капля за каплей, с промежутками в три удара сердца, капала какая-то жидкость.
На странном, тайном языке сердце отца Найвена что-то сказало самому себе и забилось с ужасающей скоростью, затем вдруг замедлило биение, почти остановилось. Все его тело покрылось испариной. Он не мог шелохнуться, но должен был идти и, переставляя одну ногу за другой, добрался до арочного входа в баптистерий.
В маленьком помещении действительно был какой-то бледный свет.
Нет, не свет. Чей-то светящийся облик. Фигура.
Фигура стояла за купелью и над ней. Звук падающих капель прекратился. Отец Наивен ощутил, что его как бы поразила слепота. Рот его пересох, глаза были расширены, как у безумца Затем видение снова появилось, и он осмелился выкрикнуть:
— Кто!
Простое слово эхом отразилось, прокатилось по всей церкви, заставило задрожать языки пламени на свечах, потревожило пропахшую ладаном пыль и напугало его самого, быстро возвратясь к нему же: “Кто!”
Единственный свет внутри баптистерия исходил от бледных одеяний фигуры, стоящей перед ним. И этого света было достаточно, чтобы он увидел невероятное.
Фигура шевельнулась и протянула руку отцу Найвену, глядящему расширенными глазами.
Рука казалась независимой от Призрака и была протянута как бы по принуждению, как будто она сопротивлялась, но была вынуждена уступить безумному взгляду отца Найвена, его страстному, ужасному желанию посмотреть на ладонь.
На ладони была рваная рана, отверстие, из которого медленно, капля по капле, кровь падала в крестильную купель.
Капли крови падали в святую воду, окрашивали ее, растворялись в легкой ряби.
На какой-то момент протянутая рука застыла в неподвижности перед глазами священника, одновременно и ослепленными и прозревшими.
Затем священник рухнул на колени, как будто подкошенный сильным ударом. Он испустил сдавленный крик — наполовину вопль отчаяния, наполовину — клич откровения Одной ладонью он прикрывал глаза, вторую жестом защиты вытянул вперед.
— Нет, нет, нет, нет, этого не может быть!
Как будто некий ужасный, дьявольский дантист подошел к нему со своими щипцами и без всякого наркоза вырвал из тела его окровавленную душу. Вырвал, выдернул и — о Боже! — как глубоко сидели ее корни…
— Нет, нет, нет, нет!
Тем не менее, да.
Он глянул в просвет между пальцами.
Человек был здесь.
И ужасная кровоточащая ладонь, трепещущая в воздухе баптистерия и роняющая капли крови.
— Хватит!
Ладонь исчезла. Призрак стоял в ожидании. И лицо Духа было знакомо и прекрасно. Эти странные, прекрасные, глубокие и пронизывающие глаза были именно такими, какими он их всегда представлял себе. Мягкость в очертаниях рта, бледное лицо, обрамленное длинными волнистыми волосами и бородой. Этот человек носил простую одежду, какую в свое время носили в пустынных местах, на берегах озера.
