ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, напоминающая о том, что доктор Попф заболел воспалением легких
В то время как в Городе Больших Жаб полтора десятка джентльменов, считавших себя добрыми христианами, человеколюбивыми и культурными людьми, судили Томазо Магарафа за то, что он перестал быть уродом, доктор Попф в Бакбуке только начинал поправляться после жесточайшего воспаления легких и последовавшего за ним плеврита.
Как и все очень здоровые люди, не привыкшие болеть, Попф переносил свою болезнь бурно и трудно: бредил, метался на постели, то и дело порывался встать и пойти в лабораторию, или требовал, чтобы ему подали одежду, потому что он должен ехать в Город Больших Жаб. Его приходилось в таких случаях удерживать в постели совместными усилиями совсем сбившейся с ног Береники, вдовы Гарго и госпожи Бамболи, аптекарши, которую мы имели удовольствие представить читателям в самом начале нашего повествования.
К чести обеих последних дам, мы должны сообщить, что они, узнав о несчастье, обрушившемся на семью Попф, явились без всякого приглашения и отдали себя в полное распоряжение Береники.
Чувства, двигавшие при этом вдовой Гарго, были просты и ясны, как все ее поступки. Она была полна признательности и симпатии к милому и бескорыстному доктору, сохранившему ей сына. К тому же, ничто не задерживало ее дома. Игнаца ей посчастливилось пристроить учеником на один из кожевенных заводов в Туберозе, а младший, как уже было упомянуто, находился в детском приюте.
Соображения, толкнувшие на подвиг милосердия суховатую, в меру завистливую и сварливую жену аптекаря, были более сложными. Конечно, и ее растрогало безвыходное положение, в котором оказалась молодая докторша, не имевшая в Бакбуке друзей. Вообще было бы в высшей степени неправильно и несправедливо полагать, что госпожа Бамболи была злой женщиной. Она была доброй всякий раз, когда ей позволяли обстоятельства.
Но одно только чувство сострадания не смогло бы оторвать многодетную аптекаршу от хлопот по собственному дому. Мы не можем скрыть, что ею при этом управляли и элементы тщеславия, и даже интересы корыстного характера. И для нее и для ее покорного супруга было, конечно, весьма лестно подружиться с семьей доктора, да еще, к тому же, столичного. Напомним, что, ко всему прочему, доктор Попф был сыном довольно известного журналиста, а его молоденькая супруга — подумать только! — дочерью настоящего профессора.
И все же, даже из-за столь понятного чувства тщеславия, аптекарша и ее супруг не стали бы проводить так много времени в доме занемогшего доктора Попфа. Тут действовал еще один важный побудитель, о котором сами супруги Бамболи, понятно, умалчивали. Не желая раньше времени разглашать тайну, мы отложим раскрытие этого загадочного стимула до одной из последующих глав.
А пока что вернемся к заболевшему доктору Попфу. Одной из многих забот, легших в те трудные дни на хрупкие плечи его жены, было всячески отвлекать его мысли от судьбы лилипута, которому он в Городе Больших Жаб впрыснул «эликсир Береники».
Эта задача весьма усложнилась, когда в Бакбук дошли первые отзвуки процесса Томазо Магарафа. У Попфа к этому времени кончилось воспаление легких и началось осложнение в виде мучительного плеврита. Попф очень ослабел, изнервничался, и одна мысль о том, что его имя может зазвучать в зале суда, повергала Беренику в ужас. Она представляла себе полчища бесцеремонных репортеров, которые, несмотря на болезнь доктора, начнут систематическую осаду их дома в погоне за сенсационными деталями его изобретения. Они будут ломиться в двери, лезть в окна, они будут проникать сквозь любую щель, как крысы, как клопы, как пыль. Она отлично знала характер Попфа, и ей становилось страшно: вдруг он узнает, что Магараф, выросши, стал нищим и, в довершение всего, попал на скамью подсудимых. Стива все это могло бы довести до отчаяния.
И Береника старательно отвлекала мужа от разговоров, имевших хоть малейшее отношение к Магарафу. Когда газеты запестрели отчетами о процессе, она стала складывать поступающие газеты в укромном месте, на маленьком шкафчике, стоявшем в прихожей.
К счастью, доктор Попф никогда не отличался особым интересом к газетам. Не меньшим, пожалуй, счастьем было и то, что в бреду он перепутал фамилию своего несчастного пациента и все бормотал про какого-то Марагана, который без него погибнет и который навряд ли сможет что-то такое очень важное правильно записать. Если бы достойная аптекарша услышала из его уст фамилию Магарафа, да еще в том контексте, в котором она упоминалась, госпожа Бамболи смогла бы прийти к очень далеко ведущим выводам. Но фамилия Мараган ничего не говорила этой даме. Так мадам Бамболи и не догадалась о связи, существовавшей между прогремевшим на весь мир процессом в Городе Больших Жаб и ее чудаковатым соседом.
Шли дни, и богатырский организм Стифена Попфа взял верх и над плевритом. Попф много ел, много смеялся, радуясь силам, которые к нему возвращались с каждым часом, радуясь своей жене, которая становилась ему все милее и ближе, радуясь мечтам о работе. И только одна мысль не давала ему покоя: мысль о Магарафе. Его волновало, что он не получал от Магарафа никаких вестей. Вырос ли он? Как это отразилось на его сердце, на его психике, вообще на его здоровье? Почему он не пишет? Не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья во время роста или после того, как он вырос?
Попф несколько раз поручал жене написать Магарафу, справиться о его делах. Береника как-то послала Магарафу письмо, но ответа не получила. Ее адресату было в это время не до переписки: ему уже предстоял суд. Прождав с неделю ответа из Города Больших Жаб, Береника собралась снова туда написать. Но в этот день как раз пришла первая газета с сообщением о предстоящем сенсационном процессе, и жена доктора Попфа поняла, что с письмами лучше повременить.
С тем самым поездом, которым прибыл в Туберозу Аврелий Падреле, пришло в Бакбук и первое письмо от Томазо Магарафа. Береника ушла по каким-то делам в город, оставив присматривать за выздоравливавшим доктором госпожу Гарго.
— Вы, кажется, ждали письма из Города Больших Жаб, доктор? — промолвила с сияющим лицом добрейшая вдова и вручила встрепенувшемуся Попфу конверт, который он сразу вскрыл, обнаружив небольшой листик, густо исписанный крупным, полудетским почерком.
"Дорогой доктор! — прочел Попф. — Вы, конечно, уже все знаете из газет. Я рос, рос и вырос в ответчика на процессе, на котором с меня требуют пять тысяч неустойки за то, что я имел смелость вырасти. Я хотел бы, чтобы вы ни на минуту не думали, будто я раскаиваюсь в том, что я воспользовался вашей чудесной помощью. Если бы мне предложили десять тысяч, сто тысяч, миллион, чтобы я снова превратился в человечка, вынужденного промышлять своим уродством, я бы плюнул предлагающему в лицо. Я пишу эту записочку в перерыве судебного заседания. Через полчаса, самое большое — через час объявят приговор. Не буду кривить душой: мне далеко не безразлично, каков будет этот приговор. Но даже в случае самого худшего и самого несправедливого решения суда, прошу, дорогой доктор, помнить, что о вас всегда, всю жизнь будет вспоминать с благодарностью и нежностью ваш покорнейший слуга Томазо Магараф, которого вы, в самом буквальном смысле этого слова, сделали настоящим человеком.
