Книга четвертая
М-р Бэк, несмотря на обремененность государственными делами, нередко захаживавший в свое дело на Кенсингтон-Хай-стрит, медленно запирал магазин, из которого вышел последним. Был дивный вечер, зеленый и золотой, но это весьма мало беспокоило м-ра Бэка. Впрочем, если бы вы указали ему на прелесть вечера, он немедленно согласился бы с вами, ибо все богачи хотят быть художественными натурами.
Он вышел на свежий воздух, застегивая на ходу легкое светлое пальто и пыхтя сигарой. Вдруг из-за угла вынырнул человек в таком же точно пальто, только расстегнутом и развевающемся по ветру.
— Хэлло, Баркер! — воскликнул суконщик. — Пришли приобрести себе летний костюм? Опоздали, опоздали! Восьмичасовой рабочий день. Гуманность и прогресс, мой мальчик!
— Перестаньте болтать вздор! — крикнул Баркер, топая ногой, — Мы разбиты!
— Разбиты? Кем? — изумленно спросил Бэк.
— Вэйном!
При свете уличного фонаря Бэк в первый раз увидел искаженное, бледное лицо Баркера.
— Идем пропустим рюмочку, — сказал он.
Они зашли в ярко освещенный бар, Бэк поудобнее устроился в мягком кресле и вытащил портсигар.
— Закуривайте, — сказал он.
После минутного колебания Баркер сел в кресло с таким видом, словно он каждую минуту готов был снова вскочить на ноги. Они молча заказали выпивку.
— Как это случилось? — спросил наконец Бэк, вперяя в Баркера свои большие проницательные глаза.
— Откуда я знаю? — крикнул Баркер. — Это было, как… как во сне! Как могли двести человек побить шестьсот? Как они могли?
— Действительно, — холодно сказал Бэк, — как они могли? Вы должны это знать.
— Я не знаю. У меня нет слов, — ответил Баркер, барабаня пальцами по столу. — Кажется, дело было так: нас было шестьсот человек, мы были вооружены этими проклятыми обероновыми секирами — и ничем больше. Шли по двое в ряд, вверх по Холлэнд-уоку, между высокими заборами, которые тянутся до самой Пэмп-стрит. Я шел почти в самом хвосте отряда, а отряд, надо вам сказать, растянулся чуть ли не на милю. В то время как хвост еще находился на Холлэнд-уок, голова уже пересекала Холлэнд-парк-авеню. А потом голова нырнула в лабиринт узких улочек по другую сторону авеню, а хвост — в том числе и я — дополз до перекрестка. Когда же и мы, наконец, перебрались на северную сторону и завернули в узкий извилистый переулок, выходивший, по-видимому, на Пэмп-стрит, мы почувствовали себя как-то странно. Улицы вились и переплетались так, что голова нашего отряда, казалось, исчезла вовсе: с таким же успехом она могла находиться в Северной Америке. И все время мы не видели ни одной живой души.
Бэк, лениво стряхивавший свою сигару в пепельницу, начал задумчиво водить ею по столу, рисуя нечто вроде примитивной географической карты.
— Улицы были пустынны — кстати, это ужасно действовало мне на нервы, — но по мере того как мы углублялись в них, с нашим отрядом происходило что-то странное. Порой далеко впереди — за двумя-тремя поворотами — раздавался шум, грохот, звучали чьи-то подавленные крики, потом все снова затихало. И в такие минуты по всему нашему отряду пробегало какое-то содрогание, какой-то трепет, словно отряд наш был неким живым существом, словно его били по голове, словно по нему пробегал электрический ток. Никто из нас не знал, что это такое, и все же мы содрогались и трепетали. Потом мы снова приходили в себя и двигались дальше узкими грязными улицами, огибая углы, оставляя за собой перекрестки и распутья. Я смотрел на узкие извилистые улицы, и — я не знаю, поймете ли вы это, — мне казалось, что я вижу сон. Мне казалось, что все кругом нас утеряло смысл и что мы никогда уже це выберемся из этого лабиринта. Не правда ли, странно слышать от меня такие слова? Все эти улицы были хорошо известны мне: они были отмечены на любом плане города. Но факт остается фактом. Я не боялся, что что-нибудь случится. Я боялся, что ничего не случится — никогда не случится, до скончания веков…
Он осушил свой стакан и приказал подать еще виски. Выпив его, он продолжал:
— И вот что-то случилось. Бэк, клянусь вам, с вами никогда ничего не случалось за всю вашу жизнь. Со мной никогда ничего не случалось за всю мою жизнь.
— Никогда ничего не случалось? — удивленно воскликнул Бэк. — Что вы этим хотите сказать?
— Никогда ничего не случалось! — с истерической настойчивостью повторил Баркер. Разве вы имеете представление, как это выглядит — когда что-нибудь случается? Вы сидите в вашей конторе, поджидаете клиентов — клиенты приходят. Вы гуляете по улицам, поджидаете друзей — вы их встречаете. Вам хочется выпить — вы выпиваете. Вам хочется заключить пари — вы заключаете пари. Вы рассчитываете либо выиграть, либо проиграть — и вы либо выигрываете, либо проигрываете. Но когда что-нибудь случается… — он содрогнулся и замолчал.
— Продолжайте, — коротко сказалБэк, — продолжайте.
— И вот пока мы медленно огибали один угол за другим, что-то случилось. Запомните: сначала что-нибудь случается, а потом вы начинаете понимать, что что-то случилось. И все, что случается, случается само по себе — вы не имеете с ним ничего общего. Это доказывает одну пренеприятную вещь: что кроме вас на свете существует еще что-то. Иначе я объяснить не могу. Мы обогнули один угол, второй угол, третий угол, четвертый, пятый. А потом я медленно поднялся из сточной канавы, в которую только что свалился без чувств, и снова был опрокинут в нее человеком, прыгнувшим мне на голову. И тут весь мир наполнился воем, грохотом и огромными детинами, валившимися на нас, словно кегли.
Бэк нахмурился и взглянул на свою карту.
— Это было на Портобелло-роуд? — спросил он.
— Да, — сказал Баркер, — на Портобелло-роуд. Я это понял вспоследствии. Но, боже ж ты мой, что это был за ужас! Бэк, знаете ли вы, что это за ощущение, когда молодец шести футов росту молотит вас по голове шестифутовой дубиной с шестифутовым стальным наконечником? Если да, то вы должны были испытать то, о чем говорит Уолт Уитмен, — вы должны были «переоценить все философии и все религии».
— Не сомневаюсь, — ответил Бэк. — Но если вы находились в Портобелло-роуд, неужели вы и теперь не понимаете, что произошло?
— Понимаю как нельзя лучше. Меня четыре раза опрокидывали на землю — переживание, скажу я вам, которое сильно отражается на человеческой психике. И случилось еще кое-что. Я сам опрокинул на землю двух людей. После четвертого падения (особенного кровопролития там не было — больше грохота, тумаков и затрещин, потому что из-за давки никто не мог воспользоваться оружием), после четвертого падения, говорю я, я как черт вскочил на ноги, вырвал у кого-то секиру из рук и начал крушить — крушить направо и налево, всюду, где мелькали красные туники вэйновых молодцов. Благодарение богу, двое из них, обливаясь кровью, повалились на камни мостовой! А я расхохотался и снова был сброшен в канаву, снова вскочил, снова крушил и изломал свою алебарду в куски. Одному человеку я все-таки успел проломить череп!
