7. Витя Лаврентьев
…А чего? Звякнуть Генке, и все дела. Расклад — дрянцо, не тот даже совсем, черти бы его драли. Все ж таки — дембеля мы удалые, и все такое…
Ладно, к кому-то ведь надо, а к нему не так муторно, как к другим-некоторым. Он веселый. Сделает все весело. Или не сделает, так все равно весело. Не будет душу мотать и пузыри от важности пускать, что его о чем-то попросили. Вот эту шантрапу (хоть с двумя портфелями ходи и дочку на цепочке на фигурное катание выгуливай, для меня такие — шантрапа), эту вот кодлу, в шляпах они или без, ненавижу.
Помню отлично, как он тогда разбежался прямо ко мне на пост, где я стоял в шинели до пят и набухших, сырых сапогах. Стоял спиной к вертолетному полю и лицом к складам и тоскливо прислушивался к ноющему плечу, которое терзал ремень. А ремень оттягивал увесистый АКМчик (автомат такой) с примкнутым штыком. Это была смена с 9 до 11 Давно рассвело, так что самое худшее (темнота, от которой хоть караул кричи, как хочется спать) осталось позади.
Ну вот, поправил я в очередной раз сбившийся на правую ягодицу патронташ, прикинул в уме, скоро ли придет разводящий со сменой, а тут из-за склада ГСМ и появился Геныч.
Он бежал ко мне, неуклюже раскидывая коленями грубую материю шинели, и все его растерзанное, карикатурно вихляющееся обмундирование просто вопило, что Генка — шпак, то есть человек штатский, не наш. Он и был уже штатский. Наполовину, правда. Иди нет, на три четверти. Ну а когда уж дошкандыбал до меня, то и выяснилось, что от гражданки отделяют его не какие-то там числители и знаменатели, а вот такие две штуковины: ножны от штыка и парадные погоны. Гена сдавал имущество старшине роты. Он демобелизовывался. Раньше всех нас, так называемых «лиц с высшим образованием». В наших институтах не было военной кафедры, и нас призвали на срочную службу на один год. Положение наше, надо сказать, было двусмысленным. Салажата (молодые солдаты первого года службы) хоть и призывались вместе с нами, но о чем эти пацаны могли толковать с дядями 25–28 лет, которые к тому же должны были осенью демобилизоваться. «Старички» тоже смотрели на нас косо, потому что мы, хоть и увольнялись вместе с ними, служили-то все-таки первый год. Первый и последний. В этом-то и было все дело. Не первые, не последние. Даже не посередке. И у всех на дороге. И даже офицеры — комвзвода, ротные, вплоть до штаба части, не знали толком, что с нами делать. Готовыми специальностями, нужными в армии (шоферы, механики), мы не обладали. Учить нас вместе с молодыми на специалистов связи не имело смысла. Учеба длилась чуть меньше года, поэтому использовать нас после учебы времени уже не оставалось.
Так думали, и гадали, и часами в затылках чесали, а жизнь армейская шла своим чередом, ну а любая неопределенность — это не для нее. Вот и неопределенность с нами кончилась довольно быстро и довольно неожиданно и неприятно для нас. Кончилась тем, что нами (а всего нас было в трех частях, составляющих отдельную бригаду, человек 12–14) стали затыкать все дыры. А что это значит? А то и значит, что стали нас гонять по 12–15 раз в месяц в наряды, и притом в самые тяжелые. Через день — на ремень, через два — на кухню, вот так приговаривала горьковато-бесшабашная армейская присказка. Ну а для нас фольклор обернулся обыденкой. В роту приходили только переночевать. Да и то, что за сон, если на вечерней поверке старшина роты открывал свой кондуит, свою амбарную книжищу и бодрым, зычным голосом начинал (Ну, чистый дьякон! В церкви я не бывал, но по фильмам так выходило): «Слушай наряд на завтра…» И слушали. И после короткого гула разочарованных (а такие были всегда) расходились по казарме, а назавтра снова шли в наряд, и следующей ночью нас в казарме уже не было. Так и ночевали — через ночь.
Две ночи сна подряд — это уже было как нечаянный подарок судьбы или нечаянный недосмотр старшины. Ходили мы слегка осоловевшие от плотных солдатских харчей и недосыпания. Ребятишки некоторые совсем подрасклеились. Лександрыча вывозил природный юмор, приспособляемость (прошу не путать с приспособленчеством!) и частая московская почта. Как будто он делал себе инъекции антиуныния, потому как несерьезности его было столько, что хватало и на других. А несерьезность, если уж видишь, что дело не полоса или просто туговато как-то оно всё — в этом случае просто наипервейшая вещь. Так вот, этой наипервейшей вещи было у него более чем. Ну просто на всех. На шарап. Хватило бы и на меня. Ну да для меня самого это было скорее роскошью, чем необходимостью. Я хоть специально никогда не накачивался, но на пляже раздевался спокойно, было что показать. В общем, парень я физически крепкий, энергичный, «гнилая интеллигенция» — это совсем из другой оперы, не про меня совсем. Ну и там я поагрессивнее даже получался, чем Геныч. Он все старался только уравновесить давление, не раскачивать лодку. Понимал, что это временно, и не раскрывался, не расходовал себя. Это я уже теперь для себя усек. Ну а уж я-то не упускал ни одного случая, чтобы не сцепиться со старичками, со старшиной роты, а то и с офицерами. Ладно, с офицерами-то нам, «лицам с высшим образованием», разговаривать как раз было легко. Так ведь не от них танцевались все наши печки-лавочки.
Ну, так или иначе, а у Геныча к августу обнаружилась какая-то болезнь горла, и его демобилнзовывали раньше, даже без прохождения венчающих нашу годичную службу двухмесячных курсов по подготовке офицерского запаса.
И вот когда он начал рассчитываться со старшиной роты и каптерщиком, выяснилось, что его ножны дли штыка сильно погнуты (где и когда — не суть дело. Скорее всего кто-нибудь из «старичков» незаметно подменил), а парадные, особой твердости материала погоны и вовсе отсутствуют. Мог бы ои, конечно, спокойно обсудить все положение с каптером. Калинчук — солдат второго года службы, мужичок-кулачок, конечно, как оно и положено каптеру, будь-будь, но дело-то плевое, не такое улаживалось, ан… человек увольняется — это уж особь статья.
С паническим видом, радостный и испуганный — все в болтанку, он прибежал в караулку и, узнав, на каком я посту, примчался ко мне. По главе устава, озаглавленной «Обязанности часового», я, понятное дело, не имел права подпускать к себе никого, кроме разводящего и лиц, прибывших с ним. Согласно уставу я должен был сначала крикнуть Генке: «Стой, кто идет?» Если бы он продолжал бежать ко мне, я, даже узнав его, должен был крикнуть: «Стой, стрелять буду!» При отсутствии понимания моих речей со стороны Гены я должен был дать один предупредительный выстрел, а затем… Впрочем, ни до каких ужасов не дошло. Не стал я ему ничего кричать, а подождал немного, пока он добежал до меня, и выслушал его дембельную горячку.
