Так мы двигались и двигались, не ощущая ни пройденного пути, ни времени, пока знакомый голос не окликнул:
— Э! Робяты! Ступайте давайте сюды!
Я поднял голову и обнаружил, что подъезжаю к мостику через речку, а на мостике сидит мой хозяин и удит рыбу. Он участливо закутал меня в свою фуфайку и пешком отправил домой.
Когда я уже отошел немного по тропочке, он крикнул вдогонку:
— Ну, как тебе? Поглянулось, нет?
Я остановился и кивнул головой. Отвечать мне не хотелось из-за навалившейся вдруг страшной усталости, но потом собрался с силами и сказал, что эту поездку я, наверно, запомню навсегда. Он радостно покивал. К разговору про Хухрю я не был готов — слишком сильно было еще впечатление, а говорить о водяном почему-то не хотелось.
На работу я не опоздал — успел даже вздремнуть пару часов, потому что, когда я добрался до дома, было всего около шести. Проснувшись, услыхал звон колокольчиков за окном и сразу вспомнил ночное происшествие. Вышел на крыльцо — это хозяйки гнали в стадо коров. В лугах за домом стлался туманец, в котором одиноко маячил Андрюха. Егор Дементьич сидел на завалинке и курил цигарку. Увидев меня, он закашлялся и произнес:
— Эх, погодка-то! Разгулялась, задери ее лешак?
Вечером я, отправляясь на свидание с Валей, захватил с собой магнитофон. Мы сели на скамейку перед ее домом, и я включил его, затаенно улыбаясь в ожидании впечатления. Но там только что-то шипело и щелкало. Или намокла пленка в росной траве, или механизм повредился во время моей схватки с проклятым водяным, — я чуть не заплакал от отчаяния, что сорвалась моя попытка приобщить Валю к сделанному мной открытию. Я даже не решился ей сказать, что там было записано, так как по выражению моего лица и голоса она бы поняла, как много потеряла и как мне невыразимо жаль ее.
Настоящим уведомляю также, что леску за номером третьим, о которой Вы просили, удалось достать в здешнем культмаге через Олимпиаду Васильевну, и надеюсь, что Вы ее получите в самое ближайшее время.
В чем остаюсь
с искренним своим уважением
Тютиков Геннадий Филиппович
Здравствуйте, уважаемый и преданный мой друг, Олег Платонович!
Тысячу раз извиняюсь и прошу прощения за столь долгое молчание. Еще тысячу, еще миллион раз? Только сегодня, получив Ваше письмо с вопросом, почему не отвечаю, понял, сколь дорого мне Ваше расположение и как нехорошо я поступил, испытывая его. Были, были причины — Вам одному поведаю их. Сижу над бумагой и вспоминаю, а сердце то взмоет высоко, то покатится вниз под горку, как камень. Кстати, и болезнь моя явилась одной из причин молчания. Болел я долго, неистово, кричал в бреду; старик сидел у моей постели сутками — теперь сам слег. Врач дала бюллетень, записав: «Фолликулярная ангина», но я-то знаю, что дело тут не в простуде, совсем не в ней… Приведу удивительно подходящий к этому случаю отрывок из письма горячо любимого мною классика русской литературы Николая Васильевича Гоголя: «Теперь я пишу Вам, потому что здоров благодаря чудной силе бога, воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать. Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни!» Бог тут, конечно, ни при чем. А насчет чудного — судите сами. Да судите, вместе с тем, заодно уж, легко ли дается оно человеку!
Ни одно из последних моих писем не обходилось без рассказа о чувствах к девушке, работающей в столовой на раздаче, по имени Валентина. И какова же была моя радость, когда она наконец обратила на меня внимание! Это я тоже уже описывал.
Итак, Олег Платонович, мы стали встречаться, и от встречи к встрече душевная наша приязнь друг к другу становилась все больше и больше. Валя познакомила меня со своей бабушкой, крепкой старушкой с ясными глазами, на которую она удивительно похожа; с матерью, мастером маслозавода, и иногда вечерами я пил у них чай с вареньем или молоком. И тревога, потихоньку начавшая было овладевать мною, совсем исчезла из сердца — ведь все шло так прекрасно! Только бабушка иногда, слушая меня, щурилась и грустно качала головой.
Однажды солнечным днем в конце августа, когда палит позднее солнце и выжигает дожелта листья, я пришел к Валиному дому. Скучно было сидеть в выходной в своей каморке, и как Дементьич ни уговаривал идти на рыбалку, я не согласился, — прямо больно стало от одиночества. Как же я дальше без нее? — такая тоска…
Постучал в дверь — никто не ответил, не открыл. Спустился с крыльца, постоял в раздумье и даже вздрогнул, когда услыхал ее голос:
— Иди сюда. Гена!
Голос доносился из огорода. Я поглядел туда и увидел ее. Она стояла, опершись на плетень; круглое лицо ее улыбалось, ветер распушил длинные волосы. Ягоды рябины, нанизанные на нитку, словно бусы, раздавились там, где она касалась изгороди, и белое ситцевое платьице с васильками запачкалось соком.
— Горох убираем, — сказала она. — Помогай, если хочешь.
— Не слушай ее, Гена, — послышался бабкин голос. — Отдыхай, успеешь наробиться-то.
— Если хотите, я могу помочь.
— Ладно, не надо! — Валя махнула рукой. — Сами управимся.
— Пойдем, Валюша, в кино, — предложил я. — Французский фильм «Парад» с участием популярного комика Жака Тати. У меня Дементьич вчера на него ходил. Сегодня я спросил, понравилось ли. Он думал, думал, потом почесал плешь и полез в свой сундук — огро-омный такой сундук у него есть. Вытащил оттуда три воздушных шарика, надул их, связал вместе и повесил над крыльцом — желтый, синий и зеленый. Так разволновался — даже суп не доел. Пойдем, Валюша!
— Интере-есный он у тебя, — протянула она. Оттолкнувшись от изгороди, крикнула: — Мама, я пошла!
— Ну, Валентина, — заворчала мать. — Все бы ты бегала, прыгала! И не побудешь с нами. Гляди, как хорошо сегодня, работал бы да работал.
— Не шуми ты, — сказала бабка. — Ты, Геничка, не обращай внимания — это она ревнует. Идите, робяты, гуляйте. — Она подмигнула мне.
Валя выбежала из огорода и, повязав шею кудрявым стеблем гороха, коснулась моих щек испачканными своими руками.
— Не надо, не надо… — слабо сказал я.
Она заглянула мне в глаза, рассмеялась и убежала в дом.
Солнечные зайчики скакали по траве, лежала у моих ног порвавшаяся нитка рябиновых бус, пахло старой тучной травой и сухим, выгорающим на последнем солнце деревом; синеглазая бабка, размахивая ворохом гороха, что-то кричала мне из огорода.
«Неужели, — думал я, — неужели еще каких-нибудь два месяца назад я мог всерьез предполагать, что существует какая-то другая жизнь? Не знаю, как для кого, а мне никакой больше не надо».
