— Мальчики, марш с мороза в дом! — Ксения Ивановна выглянула из приоткрытой двери. — Ужин на столе.
Они нырнули обратно в уютное тепло, которое сочилось вкусными запахами. Стол был утыкан разнообразной вкуснятиной, за которую Боброву бы оторвал голову любой современный диетолог. Кабарга, зажаренная в печи, нашпигованная брусникой, румянилась в центре стола; в селёдочнице блестел малосольный хариус; квашеная капуста, первая в этом году, хрустящей горочкой отражала свет люстры; картошка парила головастыми клубнями по тарелкам, а солёные огурцы соблазняли прилипшими укропинками. Спиртное у Бобровых игнорировали, поэтому просто с аппетитом закусывали и даже, можно сказать, объедались. Утоление голода и редкое семейное единение улыбками дополнительно красили тёплую террасу.
После пили чай. Конечно, из самовара и, конечно, с малиновым вареньем. В камине трещал декоративный огонь.
Мама не выдержала и нарушила гармонию наболевшим:
— Что там с Лерой опять? Она тут видофонила — глаза совершенно огромные стали в печали. Хотя улыбалась и хотела выглядеть бодрой.
— Да всё то же, мам. Мучается она со мной.
— А сама она не может за себя решать? Тебя-то что не устраивает?
— Да то не устраивает, что морока одна выходит! Пусть она десять раз прирождённая жена декабриста, и все мои невзгоды разделяет уже столько лет. Больше того, в дело наше лепту вносит немалую. Но ведь знаю же, что хочется ей другого… Вот если бы мы с вами остались… Но «Возрождение» — это же дело моей жизни! Вот и хотелось и женщину любимую рядом иметь, и дело серьёзное. А получилось ни там, ни тут… Пап, может, бросить всё, Лерку забрать, да с вами заселиться?
Мама поддалась на фантазию, заблестела мечтательно глазами. Но Владимир Викторович был более суров и к себе, и к жене, и к сыну:
— Ты помнишь наш с тобой разговор тогда, в начале смуты?
— Пап, конечно. Одно из краеугольных событий в моей жизни. Ты всегда была авторитетом. Вот и тогда направил.
— Ну, это ты, как говорится, хватил. — Отец слабо улыбнулся. — Но неужели с тех пор что-то поменялось? Или кризис пресловутый возрастной настал у тебя? Али усталость какая постигла? — ирония заискрила в глаза Боброва-старшего.
— Усталость, слабость, старость — это все дела понятные. Грусть-печаль иногда съедает, по Лере тужу, футбол опостылел, мерзость отовсюду ржавчиной сыплет. Не это ломает, не это… Вдруг сомнение возникло, нужно ли это всё, что мы делаем. Точнее, даже не то, что делаем, а к чему стремимся. Особенно когда приезжаю в Новосибирск — всё там развивается, люди чисты помыслами, дети нарождаются — на кой им объединение вновь какое-то? Груз такой на хребте позорный тащить в виде Москвы и окрестностей…
— Тр-р-р! Стоп! Ну откуда вот эта хлипкая логика отщепенцев и развалолюбов, которые любят кормиться на костях, собирая крошки с барского стола, когда всё жирное расхватано, а вкусное сожрано?! Сибирь Сибирью, радоваться за них нужно, да, но и других нельзя забывать. Отдельно взятое небольшое и счастливое государство — не есть благо для всех наших людей, для потомков Великого Народа. Да и про Землю в целом нельзя забывать. Одно светлое пятно среди метастазов разрушения не спасёт и не согреет. Куда ты растерял имперское сознание? Где амбиции менять мир к лучшему в целом, а не в своём уютном уголке, доме, семье?
— Отец! Разве ты сам не удалился с театра всех действий? Что ты на свои же вопросы ответишь?
— А это как раз для тебя было сделано — должен быть у человека тихий уголок, куда он в минуты отвлеченья может спрятаться. Где будет окружён заботой и покоем. Я поэтому и ушёл из «Гравита», хотя с Ганжой, другом твоим «единоутробным» до сих пор сотрудничаем.
— Как сотрудничаете?! — очередной сюрприз от Ганжи на это раз был связан с отцом. — Не устают меня, однако, как-то радовать последнее время изумительными новостями. — И что же ты тут ваяешь?
— Ой, прям переполошился. Пишу тут слегка, программирую. Защиту мы выдумываем от зомбирования. Они людям чип, а мы — античип!
— Что-то попахивает их же методами. Ещё скажи, они — люденов, вы — антилюденов.
Отец вновь улыбнулся:
— Пора бы тебе уже идеализм свой поумерить, романтизм приглушить, а мудрости поднабрать. Я, старый, и то понимаю, что мир перевернулся уже давно. Реакция необратима. А наша задача (тех, кто не желает самозабвенно превращаться в безмозглый придаток к розетке и пищеблоку) — самортизировать последствия и придать максимальную долговременность этой, уже изменившейся цивилизации. А ты с шашками наголо хочешь всех порубать и заставить жить людей естественным образом, трудом и в гармонии с природой. Да тебя же, звезду полей, порвут на мелкие кусочки.
— Пап, ну как-то окольно всё, задворками и с чёрного входа. Вроде лучше хотим, для будущего и для потомков, только при этом тоже немножко их обманем. Мне тут Ганжа выдал, как всё уже предопределено и расписано в большинстве «прогрессивных» стран, в том числе и в Московском. У меня руки опустились сначала…
— Ага, а потом ты сработался с Проскуриным и вы обыграли Аргентину, — теперь в глазах Владимира Викторович откровенно играли совсем не свойственные его возрасту искорки задора. — Нормально всё будет, сбрось ты уже эту вечную хандру. И это, — он внезапно помрачнел, — не знаю, что ты там о себе думаешь, но мы по Лере соскучились. А она без тебя не приедет.
Раз! Щелчок! И вдруг Юра осознал, что нет никакой уверенности, нет никакого понимания, опоры и доказательств правильности их разрыва с Лерой. Желание её видеть неудержимо рвалось наружу, рука тянулась к видофону. «Ага, а в ответ — „Юр, мы же всё решили… у меня другой… всё уж кончилось“», — он рисовал безнадёжные картины одну за другой, вновь убивая все желания воссоединения. Но, глядя в каминный огонь, он всё же решился на звонок.
Леру он выхватил в каком-то выставочном центре. За её спиной мелькали гламурные гости и вышколенные служители. Она, ослепительная в брючном костюме, спроецировалась в тёмном дворе родительского дома.
— Приезжай, а? Поговорим, сходим на горку, подышишь свежим воздухом, — Бобров улыбался губами, а в глазах всё уже ухнуло.
— Юр, ну куда я приеду, ты что? У меня тут мероприятие, люди ждут. Ты уж прости. — Она была там, родная, близкая. Чуть поманила и вновь разверзлась пропасть.
Вернулся в дом, бросил:
— Спокойной ночи, я спать.
Наверху упал на кровать и бессонным взором уткнулся в мансардное окно, рассечённое хвостом Большой Медведицы. Апатия разлилась по всем телу, и Юра не хотел её перебарывать.
…Лера в каком-то маловидимом купальнике бежала по берегу чего-то морского, её смех переливался в брызгах волн, а волосы теребил мягкий ветер…
