Все это было давно и давно исчезло, только вот боксом Гильмуллин с тех пор больше никогда не занимался. Один раз, перед самой демобилизацией, схлопотал даже пять суток, но на соревнования не пошел. Он теперь боялся бить человека. Мало ли чем может обернуться такой удар? Лучше сидеть молча, посапывать в две дырочки. Куда как спокойнее такая жизнь! Тихо живи, спокойно, хорошо… — нашептывал изнутри голос.
И, поселившись в городе, работая на стройке, завертевшись в постоянно окутывающих жизнь всяких толковых и бестолковых делах, все реже и реже вспоминал о Джельке, о том, что произошло теплой южной ночью в Неапольском порту, на окруженной горою ветхих ящиков площадке.
Что Джелька! Есть семья, ее надо кормить. Вот уже трое внучат. А и дети еще не очень самостоятельные, приходится помогать. Машину тоже охота купить, чтобы было не хуже, чем у других, чтобы не думали, что он плохой работник. Нет, Гильмуллин хороший работник, таких поискать!..
Сомкнулась земля, поглотив море, заточив его под собою. Вновь перед скамеечкой, на которой сидел Федя, возникли темные глыбы смоченного весной, твердого еще изнутри грунта. Едкие, дымные слезы текли по лицу плотника-бетонщика. Он не слышал, как грянул снова над стройкой оглушительный соловьиный свист, как подошла к скамейке сухая Комендантша с пудельком на привязи, как погладила его по жестким вороным волосам и что-то сказала негромко. Словно туман опустился сверху на Федю и закрыл от него все, что было вокруг. Он лег на скамейку, почувствовал щекой теплый, южный неапольский ветер, что-то упало на его ладонь, он судорожно сжал ее, и ласковый тихий сон накрыл бывшего матроса. Во сне приходила Джелька и беседовала с ним на понятном обоим языке. Только он был уже старый, а она — совсем молодая, годилась в дочери. Рыжий, с бобриком, уничтоженный Федей враг несколько раз прохаживался неподалеку, но лица его не было видно: на месте его белел пустой овал.
На рассвете он проснулся, почувствовал виснущую со скамейки, чем-то заполненную, тяготящую руку ладонь; разжал ее — это оказался скомканный, из алого бархата, расшитый бисером чехольчик под портсигар. По материалу, по рисунку вышивки — тот самый, подаренный когда-то Джельке. Только не было самого портсигара. Наверно, его взяло море. Как плату за хранение.
Федя Гильмуллин встал, повертел старую знакомую вещь; Вот так штука! Как она тут оказалась? На что она ему теперь сдалась? Тем более без портсигара. А портсигар он не носит уже давным-давно. Федя хотел выбросить чехольчик, но, подумав, отнес его в дальний угол котлована, выкопал ямку, положил в нее и забросал землей — по соседству с тяжелой золоченой кистью от скатерти, скомканной пачкой заграничных сигарет, зазубренным бутылочным горлышком, картонной папкой и выпрямленными опалубочными гвоздями. Постоял, опустив голову, словно мучительно что-то вспоминал. Но застучали шаги утренних прохожих, а значит, пора уже было идти на свой пост, отгонять жителей, чтобы не проделали в заборе дыру, не вздумали бегать на работу кратчайшим путем. Машинально покрикивая на них и махая руками, Федя рассуждал про себя, что хорошо все-таки придумали с этими ночными дежурствами! Вот, у него теперь есть в запасе целая смена, и можно взять отгул. И это очень кстати, потому что второй уже месяц ходит мужик, просит срубить баню и изрядно надоел, придется сделать, деваться некуда!
Сегодня привезли на стройку отремонтированный экскаватор. Целый день он рычал, роя котлован сложного профиля и расширяя фронт работ бригаде бетонщиков. Костя-бригадир воспрял духом и не давал покоя ни себе, ни бригаде, ни экскаваторщику: бегал, проверяя уровни, сверялся с чертежами, а остальных послал готовить подъезды для машин. И верно: в конце смены пришла машина с тесом, но ее успели только разгрузить, и рабочий день истек. Ну да ничего, завтрашняя суббота значилась последней в месяце, следовательно, рабочей. Так что можно будет с утра дочистить котлован и начать сколачивать опалубку. Тогда, может быть, поставят наконец сторожа, не придется отрывать людей от бригады. А пока надо дежурить, никуда не денешься, начальство требует. И Костя Фомин, прощаясь, сказал остающемуся диск-жокею Толику Рябухе:
— Ну, ты давай тут… Не журысь…
— Была мне нужда! — откликнулся тот.
На самом деле «журыться» на стройке он никоим образом сегодня не собирался. Сегодня в Толином общежитии проводился вечер «Диско», как он собственноручно намалевал в объявлении. Согласно должности диск-жокея, главная роль здесь отводилась Рябухе. Поэтому немедленно после ухода бригадира он переоделся и через дыру в заборе, уже проделанную неугомонными жильцами, выскочил на городскую улицу. А через полчаса был уже в общежитии. Сразу организовал себе бригаду добровольных помощников и приступил к делу.
Пока таскали в зал, расставляли и налаживали аппаратуру, отбирали пленки, проверяли проектор, цветомузыку, зал стал заполняться. Диск-жокей Толик Рябуха гордо стоял в углу, гонял пленку с легкой музыкой и ждал наступления своего часа. Иногда он останавливал музыку, тогда его помощник, стоящий у проектора, менял слайды и тихим, мяукающим задушевным голосом ворковал в микрофон: «Донна Саммер — сегодняшняя королева секс-рока! Название ее последнего диска „Вандерер“, что в переводе с английского обозначает „Бродяга“, очень точно определяет ее путь к славе. Она 'родилась в большой и бедной негритянской семье, и никто не мог подумать, что голос вознесет ее на вершину славы. Юная Донна пробовала петь в негритянских трущобах, а потом счастье улыбнулось ей, и ее заметили на одном из конкурсов музыки в стиле диско…»
Тут Толик выхватил из его рук микрофон и хрипло, но с теми же мяукающими оттенками взвыл:
— Ка-ампазиция-а из диска «Бродяга», записанная на пластинку «Ай филл лав», что в переводе означает: «Мне нравится любить!»
Тотчас врубилась на полную мощность акустическая система, замигали цветные прожекторы в углах зала, ударили барабаны и синтезаторы, и после небольшого проигрыша знаменитая негритянская дива запела низким контральто:
О-о, лав'ю, лав'ю, бэби!..
О-о, лав'ю, лав'ю, бэби!..
Зал сразу приобрел вид фантастический: запрыгал, заскакал в разном свете. Толик Рябуха стоял и снисходительно поглядывал на танцующих. Он был здесь богом. Так на него и смотрела подружка Варька, стоя поодаль и не смея приблизиться. Она работала сварщицей в ихнем СМУ, вчерашняя пэтэушница. В модном, купленном на рынке под немыслимые долги комбинезончике, Варька зябко жалась, вздрагивая плечами, постукивая каблучками туфель в такт музыке. Раздавленная ослепительной, только что оглашенной карьерой девчонки из негритянских трущоб, она относилась теперь к Толику так, как будто он лично был причастен к чудесному вознесению на вершины. Метавшийся по залу свет от прожекторов и точечный луч светопушки по-разному озаряли восхищенное Варькино лицо. Ей очень хотелось танцевать, тем более в таком замечательном, новом комбинезоне, и она иногда устремлялась в гущу толпы, но почти сразу же выныривала обратно и снова стояла, глазея на священнодействующего за пультом Толика. Она как бы огораживала его от тоже взблескивающих глазами в сторону диск-жокея девчонок, танцующих в зале: «Не смейте, это мой!..» Хоть и понимала краешком ума, сколь наивны эти движения, ибо знала: у Толика есть другие любушки, и бросать их всех ради нее одной он пока не думает. Но что же ей делать, если и день и ночь в голове только одно: красавец диск-жокей, король общежитского рока? Убери его из головы, и так станет одиноко, холодно, невесело, никакой мечты… А вокруг него всегда музыка, изящная чужая жизнь на цветных картинках, самые красивые, хорошо одетые мальчики, звездная россыпь: Донна Саммер, Сузи Куатро, Аманда Лир…
