Но...
- Сядьте, пожалуйста. - Голос Бауэра стал неожиданно резким. - Сюда, рядом со мной.
Он похлопал ладонью по скамье, и Дженнифер покорно села. Розенфельду показалось, что это скамья подсудимых, мысль была мимолетной и глупой: судить будут ее. За что?
Троим на скамье места не было, и Розенфельд остался сидеть на куртке - поза была неудобна, он скрестил ноги по-турецки, оперся о гравий обеими ладонями и сказал:
- Надеюсь, я правильно вас понял, профессор Бауэр.
Старик подпер палкой подбородок, закрыл глаза и стал похож на фотографию Борхеса, которую Розенфельд когда-то видел в сборнике рассказов аргентинского классика. Поразительное сходство, будто воплощение Борхеса явилось, чтобы объяснить то, что словами Розенфельд объяснить не мог, а математическими знаками - не умел. Мочь и уметь - два очень разных понятия, как правда и истина. Борхес мог рассказать словами то, что выходило за пределы человеческого воображения. Мог - и умел это делать.
- Не знаю, - буркнул Бауэр. - Вы считаете, что сложили пазл...
- Откуда... - вырвалось у Розенфельда. Он был поражен интуицией старика. Или они мыслили одинаково?
- Я тоже сложил, - перебил Бауэр. - И теперь нужно понять, одинаковые ли пазлы мы сложили. Если да - задача решена, и решение - единственное.
- Так давайте сравним! - нетерпеливо воскликнул Розенфельд. Он не мог, как обычно, подкрепить свои слова жестикуляцией, руки были заняты, они подпирали не только его тело, но, как ему казалось, его мир, его мысли, его суть.
- Мы это и делаем, - с легкой насмешкой объявил Бауэр и добавил без паузы. - Я видел вчера, как вы входили к Ставракосу и когда вышли. Я не знал вас и навел справки. Утром заглянул к вам в отель, но вы уже ушли. Я предположил, где могу вас найти и, как видите, не ошибся.
- То есть наша встреча...
- Не случайна, конечно. Видите ли, в этой... гм... истории нет ничего случайного. Причины и следствия. Следствия и причины.
Розенфельд подумал о девяти составляющих его пазла. Пожалуй, он слишком поторопился - элементов гораздо больше, а комбинаций - тем более.
- Причины и следствия - говорите вы. Но в этой цепочке есть разрыв причинности. Инфаркт доктора Бохена.
- У инфаркта, безусловно, есть причина.
- Медицинская!
- Послушайте, молодой человек! Вы опять думаете с конца, поэтому ваш пазл не складывается.
Розенфельд промолчал.
- Ключ к решению, - торжественно объявил Бауэр, - в двух людях. Во французском гении Лепоре, о котором вы не слышали, а мисс Бохен знает, но не может вспомнить того, что знает. И второй человек - сама мисс Бохен. Да, моя милая, дело в вашей памяти, но память - штука очень своевольная, из нее невозможно извлечь ничего, если не знать кодовое слово, как в компьютере. Вы это слово знаете, но не знаете, что именно оно является кодом, и наша задача - с этим молодым человеком - заставить вас вспомнить. Сначала код, а потом - слова, сказанные вам братом.
Мисс Бохен покачала головой.
- Не нужно пытаться вспомнить! Вы только еще глубже закопаете в подсознание то, что знаете. А вам, - Бауэр ткнул палкой в грудь Розенфельда, точно рассчитав удар: кончик палки легко коснулся рубашки, - вам я расскажу с самого начала. Лепоре, да. Он написал вот что. "В мире нет ничего, кроме математики. Из математики мы возникли, в математику вернемся, умирая, и у меня есть красивое тому доказательство, которое я не могу привести здесь, поскольку оно невыразимо ни формулами, ни словами, а лишь одним сознательным действием, произведенным в ясном уме и твердой памяти, что я намерен сделать в надлежащее время, когда голос вечности скажет мне "пора". Я вернусь в математику, а здесь умру".
"Ибо прах ты и в прах возвратишься..."
- Это же... - пробормотала мисс Бохен, переведя взгляд на Розенфельда и на мгновение его ослепив.
- Это же... - повторил Розенфельд, но фразу закончил: - Что-то похожее написал доктор Бохен между смертью и смертью!
- Частично, - согласился Бауэр.
- Вы видели записку?
- Конечно. Все ее видели. Прочитал и я, и вспомнил Лепоре.
- Не Тегмарка? - спросил Розенфельд.
- Тегмарка - потом, - отмахнулся старик. - Что Тегмарк? Он только все запутал, сочетая несочетаемое. Оксюморон, да.
- Зачем все это? - тоскливо спросила мисс Бохен.
Бауэр повернулся на скамейке так, чтобы видеть Дженнифер, не крутя головой, и долго смотрел на ее неподвижный профиль, будто художник, запоминавший детали будущего портрета. У Розенфельда было множество вопросов, которые следовало систематизировать и задавать в непонятной пока последовательности. Он молчал, потому что молчание Бауэра было подобно демонстрации черного ящика мысли и требовало такого же ответного молчания. Диалог требует слов. Мысль живет и развивается в молчании, даже если не осознает этого.
- Вопрос в том, - заговорил Бауэр, - было ли случайностью то, что произошло в Лилле. Случайно ли доктор Бохен обнаружил на полке в комнате, где жил, единственный сохранившийся экземпляр никем не прочитанного журнала, выпущенного в тысяча восемьсот девяносто пятом году. Два других экземпляра попали, видимо, к авторам, участникам сборника, и, вероятнее всего, давно уже оказались на помойках.
- А этот, - иронически заметил Розенфельд, - так и простоял на полке больше века, дожидаясь, пока доктор Бохен обратит на него внимание.
- Нелепость, верно? - оживился Бауэр. - Добавьте другую. Прочитав статью Лепоре, Джеремия совершил кощунство. Попросту говоря - кражу. Он не обратился к хозяину квартиры с естественным, казалось бы, вопросом. Если никто не интересовался журналом больше столетия - годы двух мировых войн, непременных ремонтов, перестановок и перемещений, - то никто не обратит внимания, что на полке нет больше тетрадки с текстами, напечатанными на старинной машинке с западающими буквами и с вписанными от руки формулами. Он сунул журнал в портфель и собирался перечитать в дороге.
- Вы это знаете...
- Джеремия рассказал, вернувшись, - нетерпеливо прервал Розенфельда Бауэр, и кончиком палки процарапал в гравии едва видимую линию.
- Журнал у вас? - догадался Розенфельд.
- Был. Джеремия дал мне его на день и попросил вернуть.
Кончик палки процарапал еще одну линию, перечеркнув первую.
- Вы помните, при каких обстоятельствах Джузеппе Верди начал писать оперу "Навуходоносор"? - Вопрос Бауэра оказался таким неожиданным и не относящимся к разговору, что мисс Бохен пробормотала "о, Господи", а Розенфельд, наконец, поднялся на
