Так в Старом городе сложилась цивилизованная раса, которая, правда, несколько изнежилась и размягчилась. Это была теневая сторона их добродетели, заключавшейся в тонкости познания и умения, которые развивались как в чувственном, так и духовном направлении. Особый осязательный дар пальцев позволял им заняться таким трудом, результаты которого красили жизнь, — было ли то изготовление предметов роскоши или вдохновенное служение музам. Особенности их таланта объяснялись их отношением к страху, обостряющему людские чувства, а страх они испытывали веками. Еще там, где они жили прежде, ислам безжалостно преследовал их как магов и почитателей огня. И в Гелиополе парсов тоже окружали ненависть и зависть. Чернь всегда проявляет склонность верить во все дурное — что бы ни выдумывали про них недоброжелатели, все оборачивалось против них.
После того как Регент проявил заботу о евреях и выделил им, согласно решениям Сидона, а также планам «Штиглиц» и «Карфаген», землю, парсы унаследовали от них бремя преследований и гонений. Им была предопределена такая судьба по причине их богатства и инородности. И кроме того, они были малочисленны, и нелепые слухи прилипали к ним навечно. Именно поэтому народец этот пришелся весьма кстати Ландфогту и мессиру Гранде, когда тем требовалось учинить путч и пустить потом в ход насилие. В Центральном ведомстве любили заимствованные из мира техники сравнения и обыкновенно говорили о «переключении напряжения с помощью парсов» или о том, что они «отлично выполняют роль запала».
Поэтому беспорядки в квартале парсов обычно предшествовали осуществлению далеко идущих планов, создавая прецедент для непосредственного применения силы. Они будили в демосе дремавший инстинкт, направляли стихийные разрушительные действия в нужное для Ландфогта русло, сотрясая древние устои и основы законодательства. Даже тот, кто не принимал участия в карательных операциях, все равно стремился держаться от преследуемых подальше — настолько умело сеяли повсюду страх и ужас, как бы наглядно демонстрируя, что можно сделать с человеком. Волнения и беспорядки в квартале парсов были к тому же весьма выгодны для казны и пополняли ее. Доход приносила не столько та добыча, которую можно было унести в руках, сколько шантаж, следовавший за погромом. Милостью властей дозволялось откупиться. Тем самым парсы для Ландфогта были таким же денежным мешком, как раньше евреи для наместника. Он выжимал их, как губку. Однако главным оставалось то, ради чего они и были нужны ему, — стать средством для изменения политического климата. Так было и сегодня, когда астурийский вопрос волновал умы людей и был вынесен на всенародный референдум. Перед таким важным моментом не мешало освежить в памяти, как выглядит красный цвет, и наверняка труп на Кастельмарино был частью этой кровавой программы.
Погромщики, видимо, уже ушли, потому что шуму не было. Потом на красных лакированных колесах промчалась пожарная команда, с лестницами и цистернами, с пронзительными свистками и звонками, выросшая словно из-под земли и тут же затерявшаяся в хаосе кривых переулков. Это был признак того, что из Центрального ведомства поступило разрешение начать тушить пожары. Охота закончилась.
Они пересекли площадь Древа жизни Хом и завернули в одну из улочек, где жили мелкие ремесленники и торговцы. Здесь только что свирепо бесчинствовала чернь или, выражаясь иначе, «народ дал выход своему справедливому недовольству, пресечь которое немедленно оказалось невозможным», как стояло в официальных сообщениях Ландфогта. Брусчатка была усыпана черепками и осколками, хрустевшими под ногами. Витрины магазинов были разбиты, а наверху развевались занавески, так как ставни с окон были сорваны.
Улицы были завалены разодранным тряпьем и побитой домашней утварью. Среди мертвой тишины слышались женские всхлипывания. Они медленно продвигались по петлявшему переулку, карабкавшемуся в гору, под ноги им то и дело попадались разные предметы. В одном месте Марио поднял серебряную ложку из кучи хлама, чтобы получше рассмотреть чернение.
— Марио, бросьте немедленно! — крикнул ему Луций.
В тот же момент раздались крики о помощи, шедшие из дома, где дверь наполовину была сорвана с петель. Они увидели, как оттуда выскочила девушка, судя по одежде служанка. Ее платье было разорвано от ворота, выглядывало голое плечо. За ней гнался поджарый тип. Он был из той когорты, кого можно увидеть только в такие дни, и, скорее всего, замешкался тут, тогда как основная группа погромщиков уже отправилась восвояси.
Он преследовал ее, словно дичь на охоте. Через несколько прыжков он бы уже схватил девушку, как сокол голубку, и тут Луций окликнул ее. Оторопев, она замерла на месте, все еще ослепленная ярким солнечным светом после полумрака внутри дома, потом бросилась к нему и ухватилась за его руку. Парень подлетел, нагнав жертву, и рванул ее за одежду.
— Бей! — крикнул Луций.
Костар взмахнул рукой для удара, он мог бы оказаться смертельным, но парень в последний момент отвернул голову. И тогда стальная плетка только порвала ему в клочья рубашку да оставила кровавый рубец на груди. Он пошатнулся и отскочил. Потом уставился на своих противников с опаской и недоверием. Он, видимо, редко показывался на люди и не привык к свету, лицо его было желтым, как пергамент, и словно измятым. Только раздувались ноздри, а рот и глаза скорее напоминали прорези в маске. Он переводил бегающий взгляд с одного на другого, глядя на них как из-за решетки, потом взгляд его упал на винтовку, которую Марио направил на него. Его охватил внезапный ужас — он вытянул, защищаясь, руки. В следующее мгновение его и след простыл, он шмыгнул в сторону, как крыса, метнувшаяся вслед за стаей. Марио повесил винтовку опять на плечо.
— Этот наверняка от мессира Гранде, вылез откуда-то с самого низу. Я все ждал, когда он полезет рукой в карман.
— Честную пулю жалко на таких вонючих кротов, — пробормотал Костар, — мой автограф продержится на нем не одну неделю.
— И почерк у тебя, Костар, не дурен, — похвалил его Луций. Потом он повернулся к девушке, которая все еще так и стояла, вцепившись в него. Челка из темных волос спадала ей на лоб, словно у молоденькой кобылки. Ужас еще не исчез с ее лица, и толчками, грозя разорвать лиф, вздымалась грудь, просвечивавшая сквозь разорванное платье. Словно почувствовав кожей на себе взгляд, она прикрыла наготу рукой. Она служит здесь у одной пожилой супружеской пары, врача и его жены, спрятавшихся в подвале, и пошла наверх, чтобы посмотреть плиту.
«Тут этот тип и ворвался. Я хочу немедленно выбраться отсюда, не хочу больше иметь ничего общего с парсами».
