Монахи у ворот вдруг остановились, казалось. Они сейчас расступятся и дадут дорогу, раздался ставший уже привычным короткий свисток, монахи, подтянув рясы, бросились врассыпную, как на учениях, а в образовавшейся светлой дыре между створками тяжелых ворот возникли совсем другие монахи, выставившие вперед ноги в кожаных сапогах – на носках сапог установлены огромные высоченные луки, таких Румата здесь не видел, – и два тяжелых арбалетчика по краям этого строя. Короткая команда. И Пампа, утыканный длиннющими стрелами, как дикобраз, еще продолжал скакать, даже обернулся со стрелой в шее. И тотчас же сверху, с башни, густо прогудели прямо над головой Руматы еще длинные стрелы. Пампа тяжело повалился. Потом упала лошадь. Последняя стрела воткнулась рядом с черной босой и еще трепещущей ногой.
Вечерело, ложился сырой туман. По улице деловито пробежала большая собака со стрелой в боку. Грязь отсырела, взбухла и не отваливалась уже с сапог. Одежда намокла и тянула плечи вниз, болели ребра, побитые ночью, саднило лицо и губы. И при этом очень хотелось пить. Румате казалось, – наверное, так оно и было, – что за всю жизнь он так не уставал. Правда, и бит он не был никогда.
Будах был бос, и Румата по-прежнему вел его на веревке, не особенно, впрочем, утруждаясь, зачем нужна эта веревка. В широкой подворотне, под толстой башней, Будах остановился, подтянул наверх балахон и стал, кряхтя, мочиться. Смотреть было неприятно, следовало отвернуться, но Румата смотрел и думал о несочетаниях сильной головы и жалкого, напрягающего живот тела, с трудом освобождающегося от своих собственных отбросов.
– Если бы вы были богом, – начал Румата, трогая свои, как ему казалось, отвисшие губы…
– У меня бы не было проблем с мочой, – просипел Будах, тут же испугался, глянул на Румату, – впрочем, это ересь…
– Ладно. Если бы вы могли посоветовать богу, что следовало бы сделать. Допустим, бог сам вас спросил… – это-то не ересь…
– Я бы посоветовал… – Будах попытался выдавить из себя мочу, – нельзя нервничать, нельзя нервничать, – пробормотал он и, вдруг поняв, что разговор с Руматой ему как раз и нужен, чтобы отвлечься, торопливо добавил: – Создатель, дай людям все то, что их сейчас разделяет…
– Бог бы ответил, – сказал Румата, – это не пойдет на пользу, ибо сильные отберут у слабых…
– Я бы сказал, – Будах вдруг обозлился, – накажи жестоких, чтобы неповадно было сильным проявлять ее…
– Когда будут наказаны жестокие и сильные, их место займут сильные из слабых, тоже жестокие…
Обрызгав их грязью, подворотню стремительно пересекла телега с двумя монахами и старухой, старухе было тяжело дышать, и рот у нее был открыт. Они сидели на кольях. Колья были острые и страшно испачканные. Будах дернулся и, очевидно, обмочил балахон, судя по звуку, пошла моча, и он обрадовался.
– Тогда скажу, господи, сдуй нас или еще лучше, оставь нас в нашем гниении, – Будах вдруг рассмеялся.
– Сердце мое полно жалости, – медленно отчеканивая слова, сказал Румата, сплюнул и сильно дернул Будаха за веревку, – я не могу этого сделать, – он увидел испуганное лицо Будаха, отвернулся, еще раз дернул за веревку, и они быстро пошли.
Дом был близко от подворотни, они прошли мимо колодца к дверям. На ступени сидели те же два монаха, что всегда, и играли в камушки. Монахи одновременно встали и поклонились, сложив руки на животах.
– Вы пришли, и мы уходим, – сказал один, – у вас убили двух слуг, но это не мы, – оба вздохнули и неторопливо побрели прочь, ссутулившись, сунув руки в рукава, толстые и смешные, как колобки. Только сегодня на рясах на веревках висели и волочились за ними тяжелые мечи в толстых тяжелых ножнах с круглыми колесиками. За шесть лет они тоже привыкли к этому месту и к дому.
Вечерело, ложился сырой туман. У колодца ежился раб, закутавшись в мешковину, по улице деловито опять пробежала собака со стрелой в боку.
Из зеркала на Румату глядело опухшее в мелких порезах с прикрытым веком и толстыми в корках губами, не его, Руматы, лицо. Позади такая же опухшая, почти незнакомая, стояла Ари. Румата потерся лбом о медный лист зеркала, подмигнул здоровым глазом и, еле передвигая стертые босые ноги, поплелся на кухню сквозь раздвигающуюся челядь. Радости ни у кого из них не было, усталость и испуг. На кухне он сел на маленькую скамью, Муга поставил таз с холодной водой и второй с горячей, и хотя Румата был только в рубахе, в таз упал и закачался невесть где зацепившийся белый дурацкий помпон. Ари села рядом на такую же скамеечку и также наклонила голову.
– Он был в твоей рубашке, – сказала она сипло, – и стрелял с лестницы… Но они бросили петлю… Рубашка была очень велика, и они задушили его… Потом вдруг пришли монахи и стали бить Серых дубинами… А потом… – она замолчала, и они еще немного посидели, по-птичьи наклонив головы, пока Румата не велел всем уйти.
– Уйдите все, – грубо сказал он, – я буду мыть зад.
– А за женщиной приехал муж, – Ари пожала плечами, –она ведь тоже умерла, ты дразнил ее «скользкая», а приехал муж, тот корявый… – и вышла.
В кухне гудели мухи, Уно, после смерти казавшийся еще меньше, лежал неподалеку на полу в нелепой руматовской белой рубахе, отражающей свет, не защитившей, а погубившей его. Румата хотел прогнать мух, плеснув водой из бидона, но в бидоне был кипяток, он обжог пальцы и, тряся рукой, вдруг понял, что плачет, высморкался в два пальца, но заплакал еще сильнее. Вот только прижаться было не к кому. И тут же Румата почувствовал опасность. За годы, проведенные здесь, он чувствовал ее, опасность, даже не кожей, а напряжением шеи, может, так ее чувствовал зверь, медведь или мышь, неважно. Он наклонился, подтянул коромысло, как копье, пустил его в железный лист, направляющий тепло от горящего камина: лист, переворачиваясь по оси, завертелся, ударяя светом в угол. Там, на скамье у бочонков с вином, Румата явственно увидел монаха. То исчезавшего, то возникавшего из темноты. Лист со скрипом перестал вертеться, будто поделив его надвое, монах встал. Прохромал из темноты в свет и скинул капюшон. Из-под рясы проступал горб, один глаз был круглый, хищный и не мигал. В трехпалой руке большая бутыль.
– Не много же у нас глаз на двоих, а Арата, – Румата ополоснул лицо, говорить еще было трудно. – Как ты сюда вошел?
– С монахами. Калеки угодны богу, – Арата протянул бутыль, и Румата стал жадно пить. Кожа и мышцы предупреждали об опасности, мозг не хотел принимать.
– Я тридцать лет глава мятежников, – засмеялся Арата. В рясе на груди у него была дыра, и руку он прятал в этой дыре. – И всегда одно и то же. Самые храбрые мои товарищи бегут, самые верные предают, правда, потом умирают. Мои крестьяне поверили монахам, и сейчас их вешают вниз головой. Вдоль всего Урочища Тяжелых Мечей. В молодости нас с Вагой Колесом так повесили на корме большой галеры… Но мы сорвались. Был такой капитан, по кличке Любезник… – он улыбнулся чему-то, что помнил, наверное, один. – Знаешь, сначала я думал…
