— Куда уж живее, — сказала Евгения. — Ты еще мал, тебе не понять, что такое усталость.
— И чтобы ты уставала поменьше, Марк должен быть таким, каким ты хочешь?
В глазах у Евгении появилось выражение загнанности. Эх, мама… ну почему?
Ренни не стал продолжать разговор. Взял со стола яблоко и намеренно громко захрустел им, повернулся и направился в сторону двери.
Марк вполне мог сделать вид, что его в коридоре не было, но он стоял на месте. Ничего не сказав, посмотрел на брата и шагнул в кухню. Заговорил с матерью — кажется, о деньгах на школьные расходы.
Ренни спустился во двор. На душе было спокойно.
* * *
— У меня был брат, Микаэла, — слова мягко падали в тишину комнаты, будто искры таяли в воздухе, яркие и безобидные. — Старший. Я все думал рассказать тебе о нем… Он умер, когда был чуть взрослее тебя.
— От чего?
— Так получилось…
— Ты по нему скучал?
— Я? — Ренато задумался. Не над ответом — над тем, как воспримет девочка правду. Сказал осторожно: — Временами…
— Он был красивым?
— Нет. Ну, то есть обычным, наверное… Какая разница?
— Ты красивый, вот я и думаю… Да, не смейся! Возраст только украшает мужчин! — она сама расхохоталась, необидно, совсем не над стариком. Огонек вспыхнул в комнате, заплясал на обоях солнечный зайчик — и неважно, что были задернуты шторы.
— Расскажи о нем!
— Расскажу… интересно, что бы ты сказала — каким он мог стать цветком в твоей стране — помнишь?
Нет, никакой крови. Только самые светлые воспоминания. Удружил братец… что бы такого хорошего вспомнить? Ложь правнучка сразу почует…
…А звали его Марк.
— Мне бы хотелось его увидеть, — сказала Микаэла, наматывая на палец кудряшку. — Он… кажется таким, как высоковольтный провод.
— А ты бы попробовала пожить рядом с таким проводом… Впрочем, может это кому-то и нравится. Подруга была у него… ей, видно, пришлось по сердцу.
— Нет, знаешь, дедушка… не о том, что нравится. Если человек так… гудит, то значит, душа у него живая.
Ренато огорченно взглянул на правнучку.
— Ну, девочка. На это многие ловятся… тем паче если человек не такой, как Марк, а позагадочней. Мол, что там за тайны внутри!
— Да я не о том же! Ну как ты… Если у человека все… умеренно, как штиль на море, то он на своем месте. А если нет, значит, еще не нашел… а место может оказаться любым. Понимаешь? И подлецом, и героем…
— В чистом виде и герои, и подлецы бывают в основном в сказках.
— Неправда!
Что ты знаешь о жизни, девочка? С твоими цветами и колокольчиками… и вымышленной страной.
— Дедушка… а те, девушки, были похожи на меня или другими?
Как током стукнуло.
— Кто?
А глаза у Микаэлы — черные, черные… и не понять, то ли удивление в них, то ли грусть.
Марк что-то переписывал — то ли конспект, то ли другие учебные материалы. В полумраке профиль был почти не виден, зато волосы едва не светились. Сейчас, когда он ни с кем не ссорился, ничего не говорил, а погружен был в свою тетрадку, Ренни смотрел на него, изучая. Наклон головы… периодически пытается отгрызть кончик ручки, сам этого не замечая. И пишет в сумерках, мать не раз говорила — испортит глаза.
Не успел…
Захотелось дотронуться, убедиться, что Марк реален, не просто игра света и тени. Смешно… попробуй тронь — мигом развеется иллюзия, что он — свой… что он в самом деле брат, а не что-то, по ошибке записанное в метрике…
— Ты чего тут? — поднял-таки голову.
— Ничего…
Любое слово будет запалом на фитиле. Марк предсказуем до крайности… но молчать… а может, иногда стоит не открывать рта. Молчание тоже бывает разным.
Возвращаться в этот отрезок времени — меньше года, а словно столетие — оказалось по-настоящему больно. Это удивило Ренато. Мальчиком он принимал разрыв между родителями гораздо спокойней.
А сейчас смотрел на мать — и ощущал, насколько ей больно. В каждом ее движении — в изгибе спины, когда женщина склонялась над стиральной машиной, в том, как она пряталя руки в карман передника, неподвижным взглядом уставясь на кипящий суп, в том, как одевалась, на мгновение застывая перед зеркалом — и видя там чужую, никому не нужную…
А отец уже не казался таким уверенным. У него появилась другая, но брови всегда были сведены, осанка чересчур жесткая, и на сыновей он смотрел исподволь, будто опасаясь взгляда в глаза — и прямого вопроса.
— Если у меня когда-нибудь будет жена, я проживу с ней всю жизнь, — сказал Ренни однажды. Сам себе сказал, наблюдая, как мелкие крупицы снега засыпают двор — и вздрогнул, услышав, как хмыкнул Марк за спиной.
— Правильный мальчик…
Не хотелось ничего говорить. Но он все же сказал, искренне:
— Марк, я тебе и себе желаю… найти настоящее. Мне так жаль, что у родителей не получилось… а нам они ничего не расскажут. Может, много лет спустя.
— А что тебе хочется знать? — Марк присел на подоконник. — Как они будут поливать друг друга грязью? Как отец начнет соловьем заливаться об этой своей…
— Вот уж о ком я знать не хочу! — вспыхнул Ренни, разозлившись. Но у Марка только уголок рта пополз вверх, в делано-циничной и с тем одобрительной усмешке. Но спросил эдак чуть склонив голову набок:
— А может, к ним переберешься, когда отец отсюда смоется? Будет новая мамочка… подарки будет дарить. Дорогие. Чтобы любил.
— Пошел ты! — мальчишка позабыл, что хочет мира. — Ты же только о себе, а все другие — дерьмо, да? Ты же рад, что они разойдутся — зато будешь нос задирать — ах, я один, без них обойдусь, все идиоты, все тебя предали!
Марк чуть подался к нему, лицо напряглось — но опомнился, отшатнулся.
— Ну и…
Поднялся, вышел из комнаты. Не вылетел, сшибая все по пути, как водилось за ним — именно вышел, слегка деревянной походкой. Из коридора — на улицу, в одной тенниске, как был, это Марк превосходно умел, на холод в чем попало.
Я все испортил, стукнулось в голове. В кои-то веки заговорил искренне… испортил все.
Заранее испытывая отчаяние — не успеет! — Ренни кинулся к двери; по дороге расшиб колено о трюмо — боль прибавила злости на самого себя. Ухватив дверную ручку, Ренни рванул ее, снова чуть не ударившись о косяк, выскочил на крыльцо, скользкое от тающего снега.
Шагах в десяти виднелась фигура — Марк шел медленно — видимо, осенняя слякоть немного охладила его.
