— Господи, — сказал он вслух, — мне страшно.
— Ну и дурак, — тихо проворчал старческий голос с потолка. — Это называется не страхом, а похмельем. Пей воду и терпи. Не ты первый.
— Ты подслушивал? — с подозрением спросил Климов.
— Еще чего! — с пренебрежением сказал сосед и даже, кажется, сплюнул. Это совсем неинтересно. Теперь ты счастлив?
— Конечно нет. С чего ты взял?
— Но ведь ты нашел женщину. Тебе этого не хватало?
— Совсем не так! — возмутился Климов. — Мне нужна моя жена и мои дети. И больше никто. Эта женщина мне ни к чему. Она чужая.
— Была чужая, может стать своей. Приручи. Хотя, мне сдается, что она тебя скорее приручит. Ты ведь слабенький, маленький, ты ведь у нас ангелочек.
— Не издевайся, — хмуро сказал Климов. — Если ты Бог, то помоги мне.
— С чего это ты взял, что я Бог? Я твой сосед.
— Ну, тогда помоги как сосед.
— А я некоммуникабельный! — ехидно заявил сосед. — Моя хата с краю. И вообще, что мне, больше всех надо?
— Но ведь кому–то я должен верить? На кого–то надеяться?
— На Бога надейся, да сам не плошай. Невелика мудрость.
— Тебе хорошо, — заныл Климов, страдая от головной боли. — От тебя жена не уходила.
— От меня ушло четыре жены, — гордо ответил сосед. — А я ушел от семнадцати.
— Ты говоришь совсем, как Терентьев. Пожилой, а пошляк.
— А ты молодой, а слабак. Опять раскис? Болван, все зависит от тебя. А ты лежишь и ждешь чуда. Если тебе нужна эта женщина, сделай так, чтобы ты стал ей нужен.
— Но как я сделаю это? Я ей совсем не нужен. Для нее я умер.
— А ты изменись.
— Я думал об этом. Но как же я изменюсь? Ей нужен сильный, волевой мужчина с широкими плечами и стальным взглядом. А я…
— Опять «я». Отстранись немного от себя, от своего нытья и давай метаморфируй.
— Чего? — не понял Климов.
— Изменяйся, говорю. Всего–навсего. Это же так просто.
— Может, для тебя просто, — засомневался Климов, — а я не умею.
— Захочешь — изменишься, — твердо сказал сосед и громко высморкался. Было бы желание. Если, конечно, ты считаешь, что все дело во внешности. Это вообще — раз плюнуть.
— Не смогу, — сказал Климов, морщась.
— Еще бы! Ты даже анальгин взять ленишься. Предпочитаешь страдать. Ну–ка, вставай, тебе говорю!
— Не кричи на меня, — сказал Климов, но все же встал.
— Ты ведь раб по своей натуре.
— Опять ты за свое. Я — свободный человек.
— Раньше ты был рабом у жены, а теперь у самого себя.
— У меня есть свобода выбора, — заспорил Климов, запивая таблетку.
— Вот потому ты и не свободен! — позлорадствовал сосед. — Свобода выбора уже является несвободой вообще.
— Нелогично.
— Еще как логично! Диалектика, мужичок, диалектика. Сильная штука.
— Ты облака выстирал? — спросил зло Климов.
— Выстирал. А ты хочешь в гости зайти?
— Хочу!
— А меня нет дома. Я ушел в магазин за хлебом. Вот так–то. Клизма…
— Глупый ты, — сказал Климов. — А еще Бог…
Пришла Люся. Она заставила его поесть, почти насильно одела и вывела на улицу. Взяв под руку, она болтала о пустяках, рассказывала об очередных похождениях Терентьева, о том, что погода в октябре стоит на удивление сухая и теплая, а на юге сейчас и подавно тепло. И еще о том, что в детстве она любила собирать гербарий из сухих листьев. Климову было неинтересно слушать ее, он молча кивал головой и думал о том, что его жена никогда не болтала понапрасну и вообще чаще молчала, а если и говорила что–нибудь, то взвешивая слова, правильно строя фразы, спокойно и красиво.
«Да, — подумал Климов, — лучше ее не бывает и быть не может». И глубоко вздохнул.
— Вечером мы пойдем в бар, — сказала Люся решительным тоном.
Климов снова вздохнул и покорно согласился. Ему было все равно. Он привычно положился на волю женщины. Так было легче, не надо было решать самому сотни малых проблем. Женщина знает, женщина умеет, женщина решит. А он — ребенок, дитя, почти что ангел в своей бесплотности и покорности.
— У меня нет чистой рубашки, — тихо сказал он. — И стирального порошка тоже нет.
— Ну, Климов! — осуждающе сказала она. — Не мне же стирать твои рубашки.
Они долго гуляли, заходили в магазины, она выбирала, он платил, потом зашли в кино и смотрели, как люди, получив свою пулю, умирают мгновенно и беспечно, словно бы смерть для них такое же привычное дело, как сон и еда.
Вечером они пошли в бар. Климов был гладко выбрит, галстук завязан безукоризненно, туфли начищены. Он нравился самому себе, и остальное его не интересовало.
Перед сном она попросила показать фотографии жены и детей. Он слегка перепил в баре и долго копался в альбомах и папках.
— Не знаю, — сказал он. — Куда–то делись.
— Она подала на алименты? — спросила Люся, надевая принесенный из дома халатик.
— Отказалась. И вообще она забыла меня.
— Ну и дура, — сказала Люся. — Ну и хорошо, что дура. Забудь и ты. А фотографии найди. Мне интересно.
На другой день была суббота, и Люся заставила его заниматься стиркой, уборкой, сама же быстро перезнакомилась с соседями, которых Климов едва помнил в лицо, и казалось временами, что он с Люсей живет уже много лет, но Климов отгонял эту мысль и все чаще его раздражала та или иная черта в ней, не сходная с его женой.
С тоской занимаясь непривычной работой, Климов вспоминал о том благословенном времени, когда все это было далеко от него, и если он что–нибудь делал, то так нарочито неумело, что жена молча отстраняла его и заканчивала сама. Он знал, что она презирает его за эту слабость, но противиться ей не умел да и не хотел.
«Одна жизнь, — думал он, неловко выжимая белье, — одна судьба, одна женщина. Судьба должна быть прямой линией, это и есть счастье. Для чего мне эта женщина, если нет моей, единственной?»
Вечером Люся сидела перед зеркалом и причесывалась. Потом она смывала тушь и тени, стирала помаду — лицо ее изменялось, и становилось видно, что ей давно за тридцать, что она устала и, быть может, больна, и к Климову пришло недоумение: что делает здесь эта женщина? Вот пришел к нему в дом чужой человек, непрошеный, незваный, покрикивает на него, заставляет спать на полу, а сам, как хозяин, расположился перед его зеркалом, призванным отражать только самого Климова, и делает вид, что все здесь принадлежит ему. Климов привык говорить то, что думает, потому что к нему всегда относились, как к слабому капризному ребенку, который может позволить себе роскошь делать все, что ему вздумается. И он спросил Люсю так:
— Ты что делаешь?
— Готовлюсь ко сну, — ответила она, не оборачиваясь.