— Я подарил, это я признаю.
— Да ты еще хвастаешься! Конечно, теперь ему будет чем колотить свою жену…
— Но он говорил мне, что ему ноги отказывают, что его подагра совсем замучила.
— А ты уши развесил… И отдаешь ему свой костыль. Завтра он сломает его о спину жены, а ты будешь ковылять с палкой. Совсем ума нет! Сам не знаешь, что творишь! Зачем напоил быка Бернардо водкой?
— Это не я…
— А кто же еще? Только и слышишь от людей: виконт да виконт.
Однако частые визиты Добряка в Пратофунго объяснялись не только его привязанностью к кормилице, в то время он с превеликим рвением взялся помогать прокаженным. Не боясь заразы (видимо, стараниями таинственных отшельников он был надежно от нее защищен), Медардо свободно разгуливал по Пратофунго, подробно расспрашивал каждого о его житье и не оставлял человека в покое, пока не исчерпает весь запас своих благодеяний. Из Пратофунго он то и дело гонял своего мула к доктору Трелони — посоветоваться и запастись новыми медикаментами. Доктор все еще не решался приближаться к прокаженным, хотя, вдохновляемый Медардо, начинал ими интересоваться.
Намерения у моего дядюшки были серьезные: он задумал исцелить не только тела прокаженных, но и их души. Потому он все время путался среди них, читал им мораль, совал нос в их дела, возмущался и проповедовал. Прокаженные не знали, куда от него деваться.
Временам счастливой вольности пришел в Пратофунго конец. От этого зануды спасения не было — вечно перед глазами на своей единственной ноге, со всякими нравоучениями, не давал пожить в свое удовольствие, знай срамил и стыдил перед всем честным народом. Даже музыка стала прокаженным не в радость — еще бы, когда тебе все время твердят, что она слащавая, легкомысленная и сладострастная. Диковинные музыкальные инструменты прокаженных постепенно покрывались пылью. У женщин, лишившихся развлечений, все мысли были теперь только об их страшном недуге, и они проводили вечера в слезах и унынии.
— Добрая половина похуже злой будет, — говорили в Пратофунго.
Восхищение Добряком постепенно угасало, и не только среди прокаженных.
— Спасибо еще, что его разорвало надвое, — вздыхали люди, — разорви его на три части, мы бы и не такое увидели.
Гугеноты теперь выставляли охранение не только от Злыдня, но и от Добряка, который, оставив всякие церемонии, заявлялся к ним в любое время дня и ночи, выведывал, сколько мешков у них в закромах, стыдил за высокие цены, а потом трезвонил об этом по всей округе и вредил их коммерции.
Так проходило время в Терральбе, все вокруг казалось каким-то унылым, бесцветным, мы не видели выхода, загнанные в угол бесчеловечной злобой и столь же бесчеловечной добротой.
Уж так водится, что лунными ночами в низких душах змеиным клубком сплетаются черные мысли, а в благородных — расцветают лилеи добра и самоотречения. И среди отвесных скал Терральбы бродили обе половины Медардо, обуреваемые противоположными страстями.
Но вот решение было принято, наутро оба перешли к действиям.
Мать Памелы пошла за водой, угодила ногой в петлю и свалилась в колодец. Повиснув на вереке, она вопила: «Помогите!» — и в проеме колодца на фоне неба появился профиль Злыдня.
— Я искал случая с вами поговорить. Дело вот в чем. Памелу часто видят с одним бродягой. Вы должны заставить его на ней жениться. Он ее скомпрометировал и обязан это сделать, если считает себя благородным человеком. Таково мое мнение, а больше я ничего вам объяснять не собираюсь.
Отец Памелы нес на жом мешок с оливами, но не заметил, что мешок дырявый и на тропинке остался след из олив. Наконец старик почувствовал, что ноша сильно полегчала, и скинул ее на землю — мешок был почти пуст. Но тут он увидел Добряка, который, оказывается, шел за ним по пятам и, поднимая одну за другой оливы, собирал их в свой плащ.
— Я шел за вами — хотел поговорить, заодно мне удалось спасти ваши оливы. Мне тут пришла в голову одна мысль. Давно я стал догадываться, что порой сам мешаю счастью других, о котором так пекусь. Я думаю покинуть Терральбу. Но при условии, что это вернет мир и покой двум людям: вашей дочери, которая вынуждена ютиться в пещере, хоть достойна королевских чертогов, и моей несчастной правой половине, которая чахнет от одиночества. Памела с виконтом должны сочетаться браком.
Памела в лесу играла с белкой, как вдруг откуда ни возьмись ее мать — будто бы за еловыми шишками.
— Памела, — говорит она ей, — пора наконец этому бродяге по прозвищу Добряк на тебе жениться.
— Ты что, сама до этого додумалась?
— Он тебя ославил на всю округу, пускай теперь женится. Он покладистый, чего ни попросишь, не откажет.
— Да кто ж это тебя надоумил?
— Помолчи, знала бы кто, поостереглась бы язык-то распускать. Злыдень собственной персоной, наш сиятельный виконт, вот кто мне это присоветовал.
— Черт побери! — Памела уронила белку на землю. — Какую еще ловушку он мне готовит?
Только Памела принялась учиться свистеть на стручке, откуда ни возьмись ее отец — будто бы по дрова.
— Памела, — говорит он ей, — хватит тебе морочить голову нашему виконту Злыдню, соглашайся, но при одном условии — пусть венчается с тобой в церкви.
— Это ты сам придумал, а может, кто помог?
— Разве тебе не хочется стать виконтессой?
— Сначала ты ответь на мой вопрос.
— Тогда слушай: советует это нам святой души человек, бродяга по прозвищу Добряк.
— Господи, да он совсем сбрендил! Ну погодите, вы у меня оба попляшете!
Проезжая на своем одре зарослями колючего кустарника, Злыдень в который раз обдумывал свой хитроумный план: если Памела выходит замуж за Добряка, перед лицом закона она становится женой Медардо ди Терральбы, то есть его самого. И тогда он вправе отобрать Памелу у соперника, тот и пикнуть не посмеет…
Но вдруг на его пути вырастает Памела и говорит:
— Виконт, я согласна, мы можем пожениться.
— Кто это «мы»?
— Мы с вами. Я перееду в замок и стану виконтессой.
Этого Злыдень никак не ожидал. «Раз так, — подумал он, — то нет никакой необходимости ломать комедию и выдавать ее замуж за мою левую половину, я женюсь на ней сам, и дело с концом».
— Согласен, — ответил виконт.
— Тогда сговоритесь с моим отцом.
Вскоре Памела встречает Добряка на муле.
— Медардо, — говорит она, — делать нечего, я в тебя влюбилась, и, если хочешь моего счастья, проси моей руки.
Бедняга, который ради ее же блага решился на такую жертву, застыл с раскрытым ртом. «Но если она почитает за счастье выйти за меня, не могу же я заставить ее выйти за другого», — подумал он и ответил:
