Девушка с улыбкой выпрямилась. Постель была готова.
— Вам понадобится что-нибудь еще? — спросила она.
— Спасибо, ничего.
Она кивнула и ушла, а комната с ее исчезновением стала холодна и сурова.
Я скорчился на жесткой койке.
Уснуть не получалось.
Было еще слишком рано, и, хотя все тело мое ныло и протестовало после сурового путешествия, разум оставался деятелен и взбудоражен. Мысль о том, что с рассветом придется снова пускаться в путь, была неприятной, и ее усугубляло то, что все мои усилия почти ни к чему не привели. Возможно, Ходсон попросит индейца ехать помедленнее, хотя не стоило бы на это рассчитывать, после того как ученый заявил, что ему будет очень не хватать слуги, вынужденного терять время на мои проводы.
Обидно, обидно, и то, что поездка оказалась напрасной, обидно вдвойне.
Наконец я начал погружаться в сон, тело одержало верх над мозгом, увлекая меня в полубессознательное состояние. Перед моим мысленным взором возникло лицо Сьюзен, а потом, когда грезы стали сильнее дум и подсознание сбросило оковы воли, видение изменилось, явив мне прелестную Анну, которую я уже не мог и не желал отвергать. И я сдался этому разнузданному ночному внутреннему «я», поддался превращению мыслей в сон.
Я спал.
И проснулся в ужасе…
Меня разбудил некий звук.
Я не выкарабкивался из грез постепенно, я пробудился сразу, в одно мгновение обретя способность мыслить здраво, зная, что это был не сон, и в ту же секунду поняв, что это был за звук. Слова Грегорио ярко вспыхнули в памяти — звук, которого не слышал никто из людей, — и я знал, что звук был тот самый.
Это был крик, низкий, нарастающий вначале, вибрирующий в конце, крик, который могут издать лишь голосовые связки, хотя я и не слышал, чтобы хоть какие-то голосовые связки могли осилить такое. Крик неописуемый и незабываемый, вой мучащегося существа.
Я лежал, дрожа, глядя в темный потолок. Свеча догорела, и страх мой был непрогляднее тьмы в комнате. Кажется невероятным, чтобы звук, любой звук, заставил человека чувствовать себя беспомощным, и все же я окаменел. Я всегда считал себя не трусливее любого, но это ощущение выходило за пределы человеческой смелости — и вообще за пределы человеческих понятий. Мне отчаянно хотелось остаться на месте, застыть во тьме неподвижным безмолвным клубком, но я знал, что никогда не прощу себе такого малодушия, и я, превозмогая мучения, заставил себя двигаться дюйм за дюймом — все кости, казалось, немилосердно скреблись друг о друга.
Портсигар и зажигалка лежали на полу возле койки, и я, пошарив вокруг, зажег свечу. Тени снова запрыгали по стенам, вынуждая меня, съежившись, дожидаться, когда реальность обретет форму. Прошло немало секунд, прежде чем мне удалось встать и натянуть одежду на ледяное и мокрое от пота тело. Потом, держа перед собой свечу, точно оберег против зла, я двинулся к двери и шагнул сквозь занавеску из бусин.
В доме было тихо. Слишком тихо.
Когда раздается такой звук, едва ли кто-либо может продолжать спать, и все же суеты пробуждения слышно не было. Как будто обитатели дома бодрствовали и были готовы к шуму. Кричали очень близко, и звук колебался, словно эхо металось где-то в тесноте, и я подумал о пещере позади дома; более того, я отчего-то был твердо уверен, что звук исходил именно оттуда; осторожно пройдя по коридору к передней комнате, я из нее двинулся по второму проходу, ведущему ко входу в пещеру. Вопль больше не повторялся, но тишина, повисшая после него, ужасала по-своему. Жуть сковывала меня, мурашки щипали тело, я так дрожал, что сам себе казался змеей, готовящейся сбросить кожу. Страх — эмоция, но этот страх был первобытным, связанным скорее с инстинктами, чем с сознательным представлением об опасности. Мне хотелось найти источник звука, но ужас мой был так глубок, что я даже не мог подобрать ему определение; какое-то отвращение атавистическим осколком прошлого таилось во мне до поры, какая-то чудовищная наследственная память вдруг пробудилась.
Я заставил себя перейти во вторую комнату. Дверь в пещеру была открыта, за ней темнел туннель. В конце его, там, где проход расширялся, маячил слабый свет, но мрак коридора оставался непробиваем, а шагнуть в черноту означало погрузиться в ледяные, тошнотворные волны паники. Не знаю, какое решение толкнуло меня вперед, какие резервы силы воли заставили ноги механически подниматься и опускаться, но, держа перед собой свечу, я зашагал по туннелю.
Круг бледного колеблющегося света сопровождал меня, скользя по неровным каменным стенам и оживляя зловещие тени. Он тянулся навстречу сиянию в конце коридора, теряясь в нем, отступая от печей, от груды тряпья, преградившей мне путь.
Тряпья, которое шевелилось.
Я закричал бы, не откажи мне голос, и застыл, превратившись в немую статую, когда лохмотья переместились, обрели форму и передо мной возникло лицо, искаженное, морщинистое, но человеческое, обмотанное какими-то грязными тряпками, с горящими под нависающим лбом глазами. Это была женщина, старуха, горбатая и перекошенная. Она приближалась ко мне. Потом остановилась, широко раскинув руки, омерзительной пародией на распятие перекрыв дорогу; растрепанные лохмотья свисали с ее локтей, точно продолжение тела, точно какая-то перепонка, соединяющая руки с боками.
Она зашипела, выплюнув восклицание, возможно слово, на неизвестном языке, раскачиваясь из стороны в сторону на кривых ногах, а потом за ней возникла другая фигура, отшвырнула старуху и двинулась ко мне. Сердце мое остановилось, а потом взорвалось, едва не затопив мозг горячей волной крови. Я уронил свечу и увидел в луче бьющего с пола света индейца, с раздувающимися ноздрями и глазами, тонущими в овалах теней, брошенных на глазницы выступающими скулами. Пальцы его сомкнулись на моем плече — с немыслимой силой, словно им ничего не стоило раздавить мне кости. Честное слово, я ожидал, что умру в тот же миг.
Потом хватка ослабла. Я смутно осознавал, что Ходсон крикнул что-то из лаборатории; слышал глухой лязг закрывшейся железной двери. Потом индеец развернул меня и, подталкивая перед собой, повел обратно тем же путем, что я пришел сюда. Я не сопротивлялся, и он не проявлял чрезмерной грубости, хотя эти руки были не способны к нежности. Он шел за мной, пока мы не добрались до моей комнаты, потом показал на кровать четырьмя растопыренными пальцами и стоял в проеме, пригнувшись, пока я, скорчившись, вползал на койку. Когда я повернулся на бок, он ушел. Штора из бусин прошелестела, прощаясь с ним, и я обмяк на постели, расплылся безвольной лужей, и мне не стыдно признаться в этом.
Прошло некоторое время, прежде чем мой разум освободился от эмоций и я вновь обрел способность думать. Хотя мысли метались беспорядочно. Кто издал тот звук? Что там, в комнате за лабораторией? Кто эта древняя карга, каковы ее обязанности, что сделал бы со мной индеец, не крикни Ходсон? Где была Анна? Каковы взаимоотношения живущих в этом доме, каковы их роли в чудовищном спектакле, разыгрываемом здесь, какую цель они преследуют? Я не находил ответов и едва ли хотел их отыскать, не готовый к тому, чтобы ужасное знание растравливало мозг, когда плечо мое все еще горело после страшных тисков гиганта-индейца, а кошмарный крик вибрировал в памяти.
